Пассажир «Полярной лилии» - Жорж Сименон

— Это его подружка, — объяснил мсье Руа. — Работает через два дома отсюда. Она родом из последней перед полуостровом деревни. Для нее — удачная возможность навестить родственников.

На том и порешили. Тетуа поднялся к себе в комнату, чтобы переодеться. Сходили предупредить девушку, потом ее нужно будет подождать возле дома, где она работает.

Мсье Руа посоветовал майору прихватить с собой еду и сам, насильно, поставил в машину небольшую корзинку. Перед отъездом Оуэн выпил в баре стаканчик, потому что виски — лучшее лекарство от виски…

Наконец они тронулись в путь: англичанин сзади, парочка впереди, для них это была чудесная прогулка. Через четверть часа они уже радостно смеялись по любому поводу. Смеялись, глядя друг на друга, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы. Смеялись, проезжая мимо какого-нибудь дома, мимо выходивших из школы детей. Их постоянный смех сливался со звуками, долетавшими извне, как пенье птиц — с журчаньем ручейка.

Оуэн дремал, прикрыв глаза, и по мере того как они удалялись от города, он все больше проникался окружающей атмосферой. Изредка он оборачивался, чтобы убедиться, что за ними никто не едет. Через час ему захотелось пить, но он напрасно хлопал себя по карманам — забыл положить фляжку с коньяком.

Им навстречу попалась одна из черных повозок на высоких колесах, запряженных чахлой клячей; на таких повозках китайцы торгуют в розницу по деревням. Два китайца, сидевшие на этой повозке, были одеты во все черное и прятались от солнца под огромным черным зонтиком — издали они напоминали трудолюбивых насекомых.

Тетуа и его подружка смеялись. Их смех звучал непрерывно, как шум мотора. Когда на дороге появлялся прохожий, Тетуа делал вид, что собирается его задавить. Он выкрикивал свои шутки навстречу домам, деревьям.

Они проехали мимо дома, где жили две женщины с корабля. Как их фамилия? Мансель. Тетка и племянница. Он увидел их на ослепительно белом песчаном берегу. Вернее, догадался, что это они, потому что женщины находились далеко; тетка, по всей вероятности, голая, лежала, растянувшись на животе. Племянница сидела, обнажив грудь. Даже издали было видно, что груди у нее большие и отвислые, на коленях — гитара.

Оуэну все больше хотелось пить. Он мог бы вскрыть кокосовый орех — они росли вдоль всей дороги, и молоко в них всегда свежее, даже на солнце. Но разве Оуэну пристало пить кокосовое молоко?

Наконец машина остановилась неподалеку от песчаной полоски, соединявшей остров с полуостровом. Молодая туземка спрыгнула на землю. В дверях дома показалась низенькая толстуха, у ее ног — черный поросенок, заменявший сторожевого пса. Увидев дочь, приехавшую на красивой машине, женщина тоже начала смеяться. Они смеялись от всей души, и смех клокотал у них глубоко в горле.

— Можно чего-нибудь выпить? — спросил Оуэн у Тетуа.

— Ты хочешь пить? Пойдем со мной, господин…

И он с гордостью повел его в дом, хозяином которого уже себя чувствовал. Он открыл шкаф, достал оттуда стаканы, бутылку рома, принес зеленые лимоны. Он не переставая что-то говорил на местном наречии. Он был красив: в белом костюме, белоснежной рубахе, фиолетовом галстуке, ботинках из тонкой кожи и в белой кепке. Он ловко манипулировал стаканами, бутылкой, солнечными лучами, самим Оуэном, двумя женщинами, восторженно глядевшими на него, и даже черным поросенком, которого шутливо отпихивал ногой, чтобы тот похрюкал.

— Твое здоровье, майор.

Он чокнулся, приготовил еще два пунша, а женщины восхищенно смотрели, как мужчины пьют.

— Сколько я должен?

— Главное, господин, не вздумай заговорить о деньгах, ты их обидишь…

Когда Тетуа снова сел за руль, теперь уже без подружки, он изредка оборачивался, чтобы улыбнуться или подмигнуть Оуэну.

Они проехали дом, где скрывался радист. Затем показалась церковь, своими белыми стенами, красной кровлей и тонким шпилем она походила на игрушечную. Или можно было подумать, что старательный ребенок нарисовал ее на голубой странице неба, а у подножья стен положили ярко-красные цветы.

— Здесь, господин…

Деревня — несколько сбившихся в кучу домиков, на улочках розовые и черные поросята, палисадники, живые изгороди, кусты и цветы, визжащая ребятня…

Оуэн вышел из машины, обогнул церковь, а малыши, в большинстве своем нагишом, следовали за ним на некотором расстоянии. Тетуа остался возле машины, он стоял в величественной и гордой позе, положив руку на крышу.

У пологого спуска плескалось море. На песке были разложены деревянные бруски, незаконченные пироги. На этой деревенской верфи работал мужчина в белых брюках и широкополой соломенной шляпе, лента которой была отделана ракушками.

Он казался очень высоким. Его плотное, чуть полноватое тело создавало ощущение мощи. Склонившись над пирогой, он затачивал нос стамеской, и белые стружки вились вокруг него, блестящие, как снег. Он спокойно, без удивления посмотрел на Оуэна.

— Здравствуй, — произнес он.

— Здравствуйте! — ответил майор. — Вы пастор?

— Я. Ты пришел ко мне?

Если он жил в Европе, то должен был знать, что французы называют друг друга на «ты», только когда знакомы достаточно близко. Но вернувшись на родину, он снова перенял это обращение, звучащее в устах туземцев так просто и благородно.

Это не было ни наивностью, ни неведением, как у африканских негров. Это было нарочито и означало, что чужеземца встречают здесь как друга, приглашая войти в семью.

Слышал ли пастор об Оуэне? Вероятно, нет. Он смотрел на него ясно и доверчиво. Его дом находился тут же, возле церкви — красивый дом, тоже белый с красной крышей, просторной верандой, окруженной зарослями зелени.

— Хочешь отойти в тень?

Сам он — загорелый, мускулистый — работал весь день под палящим солнцем, а его глаза уже привыкли к мерцанию воды.

Он вел гостя за собой. Внутри дом походил на европейские дома — вощеная мебель, вышитые салфетки на столах и буфете.

— Вы, кажется, знаете Ренэ Марешаля?..

Если можно употребить слово «недоверчивость», то именно тень недоверчивости промелькнула в глазах маори.

— Я его хорошо знаю, — ответил он. — Ты его родственник? Ты ведь приехал недавно, правда? Наверное, с последним пароходом…

Как майор почувствовал эту недоверчивость? Она была явной. Даже для белого, как доктор.

— Я не родственник, но специально приехал из Европы, чтобы повидать его…

Было слышно, как в соседней комнате суетились невидимые женщины.

По-французски он говорил правильно. У него даже не было явного акцента… Обаяние его речи придавал голос — глубокий, сильный, идущий из глубин существа, как смех женщин. Легко представить