Александр Солженицын - Раковый корпус

Мне и справок-то нужно не как всем людям по одной, а – две. <…> И ещё третья – для вокзала. – В письме Н. И. Зубову из Ташкента (17 января 1954) А. С. рассказывает о непростых взаимоотношениях с местными врачами: «Но хочу от них получить много разных справок – и из-за этого не надо бы ссориться»[216].

Две тысячи лет уже как сказано, что иметь глаза – не значит видеть. – На сбывающееся пророчество Исаии «…слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите»[217] около двух тысяч лет назад ссылался Иисус Христос, объясняя ученикам, почему в проповедях переходит на притчи: «…потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют<…>»[218]

Задолго до Христа псалмопевец Давид обличал язычников: «Есть у них уста, но не говорят; есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат; есть у них ноздри, но не обоняют; есть у них руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят; и они не издают голоса гортанью своею»[219].

…как будто по стигматам на ладонях и плюснах. – Стигматы (от греч. stigmatos – укол, клеймо, пятно) здесь – кровавые язвы, появляющиеся на теле исступлённо верующих людей в тех местах, где были раны от гвоздей у распятого Иисуса Христа.

Клёд Фаррер. – Клод Фаррер (1876–1957) – французский прозаик, лауреат Гонкуровской премии (1905), академик (1935). Сын моряка офицера, сам более двух десятилетий прослужил на военном флоте. Подхватил традицию «колониального романа».

На второй – в сорок девятом? – «1948–49 годы, во всей общественной жизни проявившиеся усилением преследований и слежки, ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической комедией повторников.

Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недобитыши 1937 года, кому удалось пережить невозможные, непереживаемые десять лет и вот теперь, в 1947–48, измученными и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли – в надежде тихо дотянуть недолгий остаток жизни. Но какая-то дикая фантазия (или устойчивая злобность, или ненасыщенная месть) толкнула генералиссимуса-Победителя дать приказ: всех этих калек сажать заново, без новой вины!» («Архипелаг ГУЛАГ». Т. 4. С. 95–96).

Озёрлаг. – В 1948 г., рассказывает А. С. в «Архипелаге ГУЛАГе», «созданы были Особые лагеря с особым уставом – малость помягче ранней каторги, но жёстче обычных лагерей.

Для отличия придумали таким лагерям давать названия не по местности, а фантастическо-поэтические» (Т. 6. С. 33). В частности, был развёрнут Озёрлаг в Тайшете.

– Два письма в год!.. – лимит, который установлен и в Особом лагере, где сидит Иван Денисович Шухов, заглавный персонаж рассказа А. С. «Один день Ивана Денисовича» (1959).

Аиде разрешено было спуститься к дорогому человеку и с ним вместе умереть. – Аида – персонаж одноимённой оперы (1870) итальянского композитора Джузеппе Верди. Прозаическое французское либретто по сценарию египтолога Огюста Мариетта написал Камиль дю Локль, стихотворное итальянское либретто – Антонио Гисланцони. Действие оперы происходит в Египте во времена фараонов. Возлюбленный Аиды, Радамес, предводитель египетских войск, невольно выдаёт военный секрет, и жрецы приговаривают его к погребению заживо. В подземелье, где замурован Радамес, через тайный ход проникает Аида, и теперь их никто не сможет разлучить.

На Фурштатской <…> / – На Захарьевской. Рядом! – Параллельные улицы (Петра Лаврова и Каляева в 1923–1991 гг.), идущие от Литейного проспекта до Потёмкинской улицы (в сторону Таврического сада).

Ведь четверть города выселили. – Из «Архипелага ГУЛАГа»: «Это начался Кировский поток из Ленинграда, где напряжённость признана настолько великой, что штабы НКВД созданы при каждом райисполкоме города, а судопроизводство введено “ускоренное” (оно и раньше не поражало медлительностью) и без права обжалования (оно и раньше не обжаловалось). Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934–35. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст её» (Т. 4. С. 68). Статистика репрессий до сих пор предаётся огласке выборочно.

А за несколько лет до того <…> выселяли из Ленинграда дворян. – В «Архипелаге ГУЛАГе» А. С. замечает: «Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские семьи. Наконец, не очень разобравшись, брали и личных дворян, то есть попросту – окончивших когда-то университет. А уж взят – пути назад нет, сделанного не воротишь. Часовой Революции не ошибается» (Т. 4. С. 53).

– Весь не умру, – прошептал Шулубин. – Не весь умру. – В бреду Шулубин, скорее всего, варьирует слова из стихотворения А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836): «Нет, весь я не умру…»[220]

Это было утро творения! Мир сотворялся снова для одного того, чтобы вернуться Олегу: иди! живи! – В 3-й редакции (1959) романа «В круге первом» ташкентский опыт А. С. был вложен в описание жизни в эвакуации Клары Макарыгиной, дочери прокурора:

«Третьим летом, проведённым в Ташкенте, Клара поступила в Мединститут. В больничном парке ТашМИ на зелёной травке близ фонтана она увлечённо зубрила с подругами анатомию и латынь, и вид унылых больных в полосатых клоунских одеждах не снижал её радостного ощущения, что она нашла себя.

Но осенью она заболела. Заболела так серьёзно и продолжительно, что не пришлось держать её дома, а положить в ту же самую клинику Мединститута, в один из корпусов, из окон которого виднелись быстрые мутные воды Салара, опустевшие теннисные площадки и иссякший фонтан меж оголённых деревьев.

Пять месяцев она пролежала там.

За это время её показывали профессорам, кололи внутривенно и внутримышечно, просвечивали, облучали, брали анализы, переливали кровь и физиологический раствор, – за это время сомнений в жизни, потом сомнений в своей будущей телесной полноценности, за долгие бессонные ночи, за долгое слоняние по коридорам в виде унылой же фигуры в полосатом клоунском халате, – Кларе не только стал непереносим больничный запах и больничный вид, и усталое равнодушие дежурных сестёр, и грубая озлобленность малооплачиваемых санитарок, но она ясно прозрела, что и врачи все окованы какой-то незримой цепью, делающей их чиновниками. Над врачами висела всемогущая история болезни и статистика смертей, ухудшений, улучшений, выздоровлений и применения оте чественных заменителей иностранных препаратов. Если больной становился безнадёжен, его выписывали, чтоб он не успел умереть в больнице и не испортил бы статистики. Если больной противился лечению, пытался передать свои переживания от одного или другого лекарства – врачи не имели ни сил, ни времени, ни желания вникнуть, зато ежедневно, боясь главного врача, проверяли содержимое тумбочек, нет ли там крошек, бумаги и лишней посуды, и по единому ли образцу заправлены кровати.

Однако Клара внутренне безошибочно ощущала, что главное в исходе её болезни решают не лейкоцитная формула, не гемоглобин, не показания рентгена – а её дух, тот самый “дух войска”, о котором она впервые прочла в больнице же из удивительной книги “Война и мир”. И прильнувши лбом к ночному стеклу окна, она круто решила, что хотя лечение идёт всё хуже, но с этого дня, ни на кого не надеясь, она вылечит себя сама – одним решением жить и быть счастливой. И ещё – если она выздоровеет, она никогда не станет врачом – чтоб не быть самой такой же не видящей и не слышащей душу больного.

Она выздоровела к февралю. Конец февраля в Ташкенте – это невесомая прозрачная весна. Уже зеленели раскидистые аллеи русских колониальных кварталов и “круглый сквер” – лес среди города. Клара медленно шла по солнечным сторонам, счастливо жмурилась на мелькание людей, трамваев, магазинов – и всё пело в ней радостью уже нежданной, вторично пришедшей к ней жизни и стократ теперь ценимого, не беззаботного здоровья. Было ощущение, что это – день рождения и что новую жизнь надо очень-очень хорошо прожить»[221].

Этот эпизод был вычеркнут в рукописи после начала работы над «Раковым корпусом».

2 апреля 1958 г. А. С. лёг в онкологическое отделение Рязанской областной больницы, чтобы пройти курс лечения сарколизином. Это было новое средство, воздействующее не только на опухоль, но и на метастазы, «отыскивая» их по всему телу. Наиболее эффективно сарколизин боролся именно с семиномой. «Слежу за своим лечением сам, преоборов сопротивление нач<альника> онко-отделения, – пишет А. С. из больницы Е. А. и Н. И. Зубовым (10 апреля 1958). – (Кстати, только здесь могу оценить, как высоко и добросовестно поставлено лечение в Ташкенте!)»[222]. И продолжает в письме им же (3 мая 1958): «Онкоотделение областной больницы отличается тем, что не операционными больными пренебрегают по сравнению с операционными. В иные дни к ним вообще не подходят лечащие врачи. Зато практикантки из Мединститута сменяются с феерической быстротой (по 2 в день – и ни одна не возвращается вторично). Впрочем, меня это мало касалось: довольно быстро я установил, что в Рязани нет ни одного специалиста по лечению сарколизином. Но я добился и прочёл две инструкции, кроме того имел 2 письма из ин<ститу>та Терапии Рака Ак<адемии> Наук, откуда весьма любезно разъяснили всё, что меня интересовало. После этого в Рязани появился-таки один специалист по лечению сарколизином – это был я. Я взял лечение в свои руки, сам прописывал себе всё необходимое и осуществлял это либо через старшую сестру, либо через лечащего врача. Зав. отделением, заметив мою въедливость, уступил и предоставил всё течению вещей. После хорошо перенесённых трёх приёмов я на оставшиеся 4 выписал себя из больницы и продолжаю курс амбулаторно. <…> Всё, что раньше называлось остатками моей опухоли в лимфоузлах, в настоящее время ни пальпированием, ни рентгеноскопией, ни pneumoperitoneum’ом обнаружению не поддаётся. Следует предположить поэтому, что опухоль рассосалась»[223].