Владимир Железников - Чучело

– Здорово!

– Наше вам!..

– Оказывается, ты молодец, Бессольцева! – Лохматый хлопнул Ленку по плечу.

– Разрешите пожать вашу лапку, – паясничал, как всегда, Рыжий, пожимая Ленкину руку.

– Вот хорошо, что ты еще не уехала. – Сама Железная Кнопка, улыбаясь, приближалась к Ленке. – Что же ты нам сразу все не сказала?… Впрочем, это твое личное дело.

А Димка тем временем сообразил, что все про него забыли, проскользнул по стенке за спинами ребят к двери, взялся за ее ручку, осторожно нажал, чтобы открыть без скрипа и сбежать… Ах, как ему хотелось исчезнуть именно сейчас, пока Ленка не уехала, а потом, когда она уедет, когда он не будет видеть ее осуждающих глаз, он что-нибудь придумает, обязательно придумает… В последний момент он оглянулся, столкнулся взглядом с Ленкой и замер.

Он стоял один у стены, опустив глаза.

– Посмотри на него! – сказала Железная Кнопка Ленке. Голос у нее задрожал от негодования. – Даже глаз не может поднять!

– Да, незавидная картинка, – сказал Васильев. – Облез малость.

Ленка медленно приближалась к Димке.

Железная Кнопка шла рядом с Ленкой, говорила ей:

– Я понимаю, тебе трудно… Ты ему верила… зато теперь увидела его истинное лицо!

Ленка подошла к Димке вплотную – стоило ей протянуть руку, и она дотронулась бы до его плеча.

– Садани его по роже! – крикнул Лохматый.

Димка резко повернулся к Ленке спиной.

– Я говорила, говорила! – Железная Кнопка была в восторге. Голос ее звучал победно. – Час расплаты никого не минует!.. Справедливость восторжествовала! Да здравствует справедливость! – Она вскочила на парту: – Ре-бя-та! Сомову – самый жестокий бойкот!

И все закричали:

– Бойкот! Сомову – бойкот!

Железная Кнопка подняла руку:

– Кто за бойкот?

И все ребята подняли за нею руки – целый лес рук витал над их головами. А многие так жаждали справедливости, что подняли сразу по две руки.

«Вот и все, – подумала Ленка, – вот Димка и дождался своего конца».

А ребята тянули руки, тянули, и окружили Димку, и оторвали его от стены, и вот-вот он должен был исчезнуть для Ленки в кольце непроходимого леса рук, собственного ужаса и ее торжества и победы.

Все были за бойкот!

Только одна Ленка не подняла руки.

– А ты? – удивилась Железная Кнопка.

– А я – нет, – просто сказала Ленка и виновато, как прежде, улыбнулась.

– Ты его простила? – спросил потрясенный Васильев.

– Вот дурочка, – сказала Шмакова. – Он же тебя предал!

Ленка стояла у доски, прижавшись стриженым затылком к ее черной холодной поверхности. Ветер прошлого хлестал ее по лицу: «Чу-че-ло-о-о, пре-да-тель!.. Сжечь на костре-е-е-е!»

– Но почему, почему ты против?! – Железной Кнопке хотелось понять, что мешало этой Бессольцевой объявить Димке бойкот. – Именно ты – против. Тебя никогда нельзя понять… Объясни!

– Я была на костре, – ответила Ленка. – И по улице меня гоняли. А я никогда никого не буду гонять… И никогда никого не буду травить. Хоть убейте!

– Какая храбрая! – Шмакова зловеще хихикнула: – Одна против всех!

– Раз так, то и Чучелу бойкот! – заорал Валька. – Ату-у-у их! – Он свистнул.

Но свист его погас, потому что никто его не поддержал.

В это время появилась веселая и нарядная Маргарита Ивановна.

– Это что еще за собрание? Вы что, звонка не слышали? – сказала она. – Живо по местам! У меня потрясающая новость… – Маргарита Ивановна заметила Ленку: – Ты еще не уехала? Это прекрасно! – Ее взгляд остановился на Ленкиной стриженой голове. – Ты что, заболела?…

– Она спалила волосы у костра, – сказал Васильев, – и остриглась.

– У костра? – переспросила Маргарита Ивановна. – У какого костра?

Но потрясающая новость, которую Маргарита Ивановна хотела всем сообщить, била в ней ключом, и она сразу забыла или, точнее, привыкла к тому, что Ленка острижена, потому что опалила волосы у какого-то костра.

– Ребята, ребята! Внимание!.. – Она постучала костяшками пальцев по столу, чтобы всех утихомирить. – Вни-ма-ние!.. Слушайте! – Голос Маргариты Ивановны звенел необыкновенно радостно: – Сейчас нам Лена Бессольцева расскажет потрясающую новость.

– Какую новость? – не поняла Ленка.

– Так ты ничего не знаешь? – удивилась Маргарита Ивановна. – Разве тебе дедушка ничего не сказал? Быть не может!.. Ну хорошо! Тогда я вам все скажу сама. – Она прошлась между рядами, вернулась к учительскому столу. – Ребята! Я только что узнала, что всем нам хорошо известный Николай Николаевич Бессольцев, дедушка Лены, подарил городу свой дом и коллекцию картин, которую собирали многие поколения Бессольцевых и которая принадлежит кисти их предка, художника, жившего в девятнадцатом веке!.. Теперь у нас тоже будет свой городской музей!

– Музей?! – Ленка была потрясена.

– А сколько ему заплатили? – с любопытством спросил Валька.

– Я же объяснила – он это все подарил! – вновь радостно сказала Маргарита Ивановна.

– Даром? Все-все даром?…

– Конечно, – ответила Маргарита Ивановна. – Понимаете, какое это прекрасное начало для большого и благородного дела.

Валька растерялся. Смысл жизни терял для него основу. Он хотел заработать много-много денег, он считал это самым большим счастьем, потому что на деньги он купил бы себе автомашину, цветной телевизор, моторную лодку и зажил бы в собственное удовольствие. И вдруг кто-то, по доброй воле, отказывается от всех своих богатств. От дома, который стоит тысячи. От картин, которые, говорят, стоят «мильен».

И весь класс ахнул. Ребята, конечно, не понимали истинного значения картин, которые Николай Николаевич отдал городу, но знаменитый дом на холме они знали с самого детства. Он, хотя и был для них сказочным дворцом, про который они знали столько замечательных историй, существовал для них реально. И то, что теперь дом Бессольцевых принадлежит городу, произвело на них ошеломляющее впечатление. Они с восторгом и большим удивлением смотрели на Ленку, как на человека, имеющего отношение к чему-то им непонятному, но чудесному.

В классе было так тихо, так бесконечно тихо, что нерешительный стук в дверь прозвучал особенно отчетливо.

– Да-да, войдите! – сказала Маргарита Ивановна.

Дверь приоткрылась, и в проеме появилась фигура Николая Николаевича. В руке он держал что-то завернутое в полотенце. И весь класс, повинуясь какому-то новому, непонятному чувству, неслышно встал перед Николаем Николаевичем.

– Извините, – сказал он. – Я вынужден прервать вас… Лена, мы опаздываем на катер.

– Товарищ Бессольцев… Николай Николаевич! – Маргарита Ивановна схватила его за руку и втащила в класс. – Это вы?! Входите, пожалуйста.

– Мы уходим, уходим… – сказал Николай Николаевич. – Мы не будем вам мешать.

– Позвольте передать вам… – Маргарита Ивановна разволновалась, – наше восхищение… Вы такой человек! Такой человек!.. Я впервые в жизни встретила такого замечательного человека. Спасибо вам! Честное слово, я сейчас разревусь…

– Извините. – Николай Николаевич был крайне смущен.

«Значит, они уже все узнали, – подумал Николай Николаевич. – Значит, кто-то на хвосте уже разнес эту новость по всему городу». Ему стало радостно и грустно одновременно: ему так хотелось сообщить об этом Ленке самому.

Дело в том, что когда Николай Николаевич отдавал свое заявление по поводу дома и картин в райисполкоме, то там оказалась его старая знакомая, директор местной музыкальной школы. И она краем уха услышала, о чем он говорил, дождалась его в коридоре, подлетела к нему и спросила подчеркнуто вежливо и немного витиевато:

– Николай Николаевич, быть может, вы будете столь любезны, что разрешите не делать из вашего заявления тайны?…

Он кивнул, что вроде бы разрешает, потому что увидел, что она очень взволнована, и обрадовался этому. Однако в следующий момент подумал, что лучше ей этого не разрешать, но ее уже не было в коридоре, в одно мгновение она куда-то исчезла.

– Дедушка, ты из-за меня?! – спросила Ленка. – Все картины?! Как же ты будешь жить без них?…

– Не только из-за тебя, хотя и ты сыграла в этом не последнюю роль, – громко и свободно ответил Николай Николаевич. Он сделал непривычно широкий жест рукой и стал вдруг раскованным, легким, праздничным, красивым. – Это давнишняя моя мечта. Вчера она снова посетила меня. И вот…

Николай Николаевич замолчал и долго-долго молчал, так долго, что успел рассмотреть более пристально, чем всегда, лица ребят, которые сидели перед ним и с которыми у него были такие сложные отношения.

Но разве все это имело значение, когда он вышел на такой ясный и простой путь?

Николай Николаевич улыбнулся – нет, не им, а себе, своим мыслям, своей адской жизненной силе, которая билась у него в груди.

Он смотрел на их лица, стараясь заглянуть в глаза, и увидел, что во многих из них бьется пытливая мысль, а у некоторых безразличие, а у иных даже злость и непонимание. Но ведь есть такие, у которых бьется, бьется и пробивается пытливая мысль, и это будет всегда! И вдруг, мгновенно осененный, вдруг понявший, что это необходимо сделать, он поднял над головой картину, по-прежнему завернутую в полотенце, вышитое крестом, и сказал: