Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

В окне за это время ничего не произошло.

Саша поставила пустой стакан на край стола, облизала ложку, сунула в стакан. Кошка стала тереться о ногу.

– Да ты ж наелася токмо что! – отпихнула ее Саша.

На заднем дворе залаял Дружок. Послышалось ворчание мотоцикла, и Саша разглядела сквозь герань подъехавшего Ваню.

Она встала с лавки, вышла на крыльцо. Притулившись, как всегда, у забора палисадника, Ваня заглушил мотор, слез с трехколесного мотоцикла с объемистым серебристым кузовом с надписью «КУРИНЫЙ МИР».

– Быстро собрался-то! – усмехнулась Саша, ежась от внезапного порыва мокрого ветра и обнимая себя за локти.

– Нам собраться – токмо подпоясаться, – Ваня улыбнулся ей мелкими прокуренными зубами.

Открыл дверцу кузова, вразвалку двинулся к Саше, чавкая грязью.

– А я-то думала, ты в понедельник поедешь.

– Не поеду. Не заставят, – он взошел на крыльцо, встал рядом с Сашей и, не переставая улыбаться, посмотрел ей в глаза.

– Подвезло мне, стало быть, – отведя глаза, Саша открыла дверь, пропуская его в сени.

– Подвезло, эт точно.

Ваня вошел в сени, по-деловому открыл дверцу чулана, взял запечатанный ящик, понес к мотоциклу. Саша пошла за ним:

– Думала, не наберу, да набрала, слава тебе, хоссподи.

– Чаво, телята обсосали?

– Да пустое молоко-то, вясна ведь.

– Вясна, знамо дело.

Ваня задвинул ящик в кузов, закрыл забрызганную грязью дверцу. Вытер руки о ватник, глянул Саше в глаза:

– Чаю стакан нальешь?

– Чаю? – улыбнулась Саша.

– Мать печку ыщо не стопила, а генератор сдох, соляра нет.

– Налью.

Саша пошла к крыльцу, оглянулась по сторонам.

Ваня двинулся следом. Войдя за Сашей в избу, он снял кепку, перекрестился на иконы, повесил кепку на крюк, пригладил редкие всклокоченные волосы. Пока Саша наливала в кипятильник воды, присел к столу, положил перед собой смуглые, полусжатые в кулаки руки с большими выпуклыми ногтями, огляделся:

– Неделю тому прявез две канистры. А утром – чих, чих, и ни пролика.

– Кучеряво живете, – Саша поставила перед ним кружку, сунула в нее пакетик чая, села напротив.

– Да мать все пузырь глядит, про сиротку.

– «Алевтину»?

– Ага.

Иван смотрел на Сашу. Она вздохнула, глянула в окно:

– А я токмо новостя гляну, да и то не кажный дён.

– А я его и вовсе не смотрю.

– И правильна.

Саша снова глянула в окно. Ходики про-пискнули 9.30.

– Не опоздаешь? – Саша глянула на часы.

– А! – махнул кулаком Ваня. – Подождут. Нашли ишака.

Кипятильник закипел. Саша встала, принесла, налила кипятку в кружку.

– А ты попьешь? – Иван вынул из кармана бумажный сверток, стал разворачивать.

– Да я уж пила.

– Я вот, гостинчик табе прявез.

Ваня развернул бумагу. В ней была Кутафья башня от сахарного Кремля.

– Во как, – Саша поставила кипятильник на стол, взяла башню. – Откудова?

– Свояк привез.

– Хорошенькая.

– Умеют, – Ваня смотрел на Сашу. – Дай нож.

Саша выдвинула из стола узкий ящик, вынула и протянула Ивану большой кухонный нож с деревянной истертой ручкой. Иван забрал у нее башенку, уложил на свою левую ладонь, размахнулся ножом и расколол башню пополам. Протянул половинку Саше, сахарные крошки ссыпал себе в рот:

– Садись, попей.

Саша налила себе кипятку, положила чайный пакетик, села, помешивая ложечкой. Ваня обмакнул свою половинку башни в чай, пососал, откусил. Запил чаем. Саша обмакнула свою половинку в чай, пососала, запила. Глянула в окно. Ваня грыз сахар, глядя на Сашу.

– Свояк у Медыни байку новую про государеву нявестку слыхал, – проговорил он, громко прихлебывая чай.

– Про Настёну?

– Ага. Значит, у Кремле есть красавица, три пуда говна на ей таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет…

– Два нарастет.

– Слыхала уж? – засмеялся Ваня.

– Слыхала.

– Павой, а? – смеялся Ваня, подмигивая.

– Чаво ей павой-то не ходить? Чай, коров ня доять.

– Не доять, точно. За нее подоят.

– И подоят и все сделают.

– Точно.

Помолчали, прихлебывая чай. Вдруг зазвонила лежащая на столе дальнеговоруха. Возникла крошечная, нечеткая голограмма: лицо старухи в платке.

– Эт хто это? – спросила старуха, прищуриваясь.

– Дед Пихто! – насмешливо ответила Саша, прихлебывая чай. – Вы куда звоните?

– Настя?

– Я не Настя, – усмехнулась Саша.

– Настя у Кремле! – добавил Ваня.

Они с Сашей засмеялись. Старуха исчезла.

– А чего ты себе «Радугу» не поставишь? – спросил Ваня.

– На пролика она мне сдалася?

– Ну, как… большое все. И видать лучше.

– И так сойдет.

Саша смотрела в окно, посасывая сахар и запивая чаем. Ваня поглядывал на Сашу. На деревне залаяли две собаки. Дружок заворчал, потом залаял. Собаки, налаявшись, смолкли. Дружок поскулил, взвизгивая. Потом тоже смолк. Пролетел самолет.

Молча допили чай и съели башню.

– Ну, ладно, – Ваня потер свое колено. – Пора мне.

– Поедешь? – встала Саша.

– Поеду, – усмехнулся он. – Спасибо за чай.

– Пожалста.

Ваня встал, пошел к двери, снял с крюка кепку, надел, сдвинув на затылок. Открыл дверь, шагнул в сени. Саша вышла следом. В полутемных сенях Ваня вдруг обернулся, неловко обнял Сашу. Саша стояла неподвижно.

– Ты думаешь, что я кобель? – спросил он.

– Ничаво я не думаю, – Саша вздохнула.

Ваня попытался ее поцеловать, но она отвела губы.

– Обиделася? – спросил Ваня, беря ее за щеку.

– Ничаво я не обиделася.

– А чаво?

– Ничаво.

Постояли. Ваня держал Сашу за щеку. На заднем дворе заворчал Дружок.

– Саш.

– Чаво?

– Можно я сегодня приду?

– Как хочешь.

Ваня снова попытался ее поцеловать. Саша снова отстранилась.

– Чаво-то ты… это… – он гладил ее щеку. – Чаво ты?

– Ничаво.

– Может, с Федором чаво?

– Ничаво.

– Звонит?

– Звонит.

Ваня вздохнул.

– Езжай. А то опоздаешь, – проговорила Саша.

Он гладил ее щеку:

– Ну, я приду?

– Как хочешь.

Он улыбнулся в полумраке, отстранился, поправил кепку:

– Ладно.

Повернулся, вышел из сеней на крыльцо. Дверь за ним закрылась. Саша осталась стоять в сенях. Подошла к дверце чулана, потрогала деревянную щеколду-вертушку. Было слышно, как Ваня, кашляя, подошел к мотоциклу, завел. Дружок залаял. Саша повернула щеколду вверх. Мотоцикл уехал. Дружок перестал лаять. Саша повернула щеколду влево.

Теленок в избе замычал тонким голоском.

Слепая, серая мгла рассветная, осенняя, обстояла края тракта Ярославского. Жидкие часы на приборной панели капнули: 8.16. И сразу же копеечный круг солнечный зажегся на часах, напоминая, что где-то там, на востоке, справа от несущейся дороги, за осенней хмарью подмосковной, за пепельной плесенью туч, протыкаемых мелькающими дырявыми соснами, за печальными косяками улетающих птичьих стай и дождевой мокретью встает и настоящее, живое русское солнце. И начинается новый день – 23 октября 2028 года.

«Лучше б он и не начинался…» – подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:

– Да полно-те. Не умирай, опричный, раньше смерти.

Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом – и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?

– Дают ли говорить, вот в чем вопрос…

Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот – новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.

Притормозил Комяга.

Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусовшаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.