Андрей Бычков - Нано и порно

Где?

ГДЕ?

Алексей Петрович позвонил Муклачеву. Муклачев был еврей. Он должен был знать. «Что там с Израилем?» – тихо спросил Алексей Петрович. Муклачев горько заплакал, он был старый друг, еще со школьной скамьи.

Итак, ответа не было. Но был трамвай. И этот сука-трамвай уже выезжал обратно из крематория! Алексей Петрович остановил водителя такси, который находился в такси, и потому остановился вместе с такси. И поехал вместе с ним и с такси в аэропорт.

«Я не Миссима, чтобы описывать пристальность неба, его сжатый, пламенеющий узкой полоской закат. Сверхзвуковые скорости – фикция тела. Звездохуй описывает рассвет».

Алексей Петрович смотрел в окно лайнера, в просторечии называемое иллюминатором. Перед его взором в темноту простиралось крыло с мигающей на конце красной лампочкой.

«Звездохуй будет бурить в Кхаджурахо», – сказал про себя Алексей Петрович.

Кхаджурахо был маленькой деревенькой где-то в центральной Индии, ближе к ее востоку. Судя по всему, мягче всего почва была там. Алексей Петрович догадался об этом в такси.

С визами естественно помог Муклачев. Алексей Петрович хотел позвонить Тимофееву, он хотел взять с собой в Кхаджурахо и Тимофеева. Драгоценностей, украденных из вазы, хватило бы и на него. Но у Тимофеева не было телефона и позвонить ему без номера было некуда.

«Вдобавок сейчас он, наверняка, все равно занят. Уходит с тучами на Запад».

Разносили напитки. Стюардесса была в розовых чулках. Алексей Петрович вдруг почувствовал нестерпимое желание ее трахнуть.

«Блядь, ну просто наваждение какое-то».

Это была компания «Air India» с шикарными индианками-стюардессами на борту. Они разносили прохладительные напитки.

«О, моя мама, мамочка моя, в тебе зреет мое семя. Плод моей радости и смеха, отчаяния и печали. Своим сыном вырасту в тебе я, свой отец. В самом центре Земли моей обетованной. О, моя мама, мамочка моя, в тебе зреет мое семя!»

Самолет набирал высоту. Индианка разливала газированный напиток.

«Может быть, загрузить ее в туалет и вставить ей там драгоценностей? Или это есмь преждевременно?»

– Пуйдемте, пуйдемте, – тихо залепетала она по-русски, словно бы читая его мысли.

Мерзавка наклонилась к самому уху Алексея Петровича и прядь ее волос скользнула по его щеке, щелкая властью электричества. Запахло сандалом.

Звездохуй встал. Глаза индианки блестели. Губы – огромные розовые бутоны – приблизились. Упругий сосок груди, спрятанный под легким сари, неожиданно коснулся его плеча. Касание соска было столь изумительно, что Алексей Петрович погрузился весь в какой-то сладкий озноб. Словно бы он и сам в себе распускался, как роза. Влажный тропический взгляд индианки соскальзывал все ниже и ниже. Алексея Петровича залихорадило.

– Ну же, – шепнула она, забирая пустой стакан из-под прохладительного напитка.

А он все еще медлил.

«Бить, бить, бить ее шикарную жопу о стенку узкой кабинки туалета, насаживая и насаживая…»

Алексей Петрович облизнул по-прежнему сухие губы и тихо сказал:

– В гостинице.

Кобра усмехнулась и, шурша розовыми чулками, грациозно удалилась в проход. В воспаленном воображении мучительно разгорались ее ляжки.

«О, как мучительно она трет… Разреши хотя бы один раз простить это небо, папа… Пожалуйста».

Но отец был строг:

«Ты, что, не можешь потерпеть до Кхаджурахо?!»

Через четыре часа Алексей Петрович уже был на земле и пил в гостинице, сидя за одним столом с четырьмя слонами. Он закусывал вместе с ними разноцветным рисом. Он сидел с этими четырьмя слонами за одним столиком, который легко мог поехать в сторону и пробить насквозь стену гостиницы, вылететь на хуй вместе с вывернутыми наизнанку кирпичами, лопнувшей штукатуркой, четырьмя слонами и Алексеем Петровичем с тринадцатого этажа.

«Наверное, они об этом и не догадываются», – подумал Осинин, исподволь, из-под руки разглядывая слонов. Их огромные чешуйчатые головы были укутаны разноцветными тюрбанами. Слоны невозмутимо засовывали свои хоботы в блюда с рисом, шумно вдыхали его разноцветные крупины, перекидывали хоботы в рты и выдыхали.

Сучка-индианка должна была прийти еще час назад. Алексей Петрович уже успел снять с ее ляжек розовые чулки подряд тысячу сто тридцать четыре раза. Раздался мягкий индийский звонок. К Алексею Петровичу подошли негр, китаец и еврей. Они спросили, будэт ли господын заказыват что-нибудь эще, напрымер, рыс? Из-под тюрбанов подозрительно косились слоны. Алексей Петрович с тоской оглянулся. Индианки не было. Звездохуй скукожился и обмяк.

«Надо было в небе».

– Нет, – вяло ответил Алексей Петрович.

И спустился в свой номер.

Сомнения окружили его. Была ли то Индия? «Опять вы имеете сам себя вместо того, чтобы поиметь всех», – просунул свой хобот и хрюкнул Альберт Рафаилович. «Ну ладно, вы там, со своей машинкой», – огрызнулся Алексей Петрович. С метафизикой стало снова темно. Она скрылась в центре Земли. Зато вот с беллетристикой стало все ясно. Надо было спешить, надо было сливать беллетристику. Конечно, лучше бы – в индианку. Но раз та не пожелала…

«Олечка, дорогая, я так тебя люблю, – начал быстро строчить Алексей Петрович на листке бумаги. – И даже если я кого выебу на своем звездном пути, то это совсем ничего не означает. Ты же знаешь, что сердце мое принадлежит тебе и только тебе. Я, конечно, и есть ты, и моя мать, и мой сын, но я также есть еще и мой отец, который скрыт глубоко в Земле и которого я еще должен родить в глубине своего огненного ядра. А другие женщины для меня ничего не значат. Здесь, в Индии все иллюзорно, и что с кем было или не было – неясно. С территории аэропорта я выехал на джипе тридцать второго года. Представляешь, английская машина, сделанная еще до Второй Мировой войны. Счетчик вынесен на трубу, на нем щелкают семизначные цифры рупий. Там все еще вращаются колесики! А на приборной доске статуэтка бога-проказника Ганеши, увитая гирляндой светящихся лампочек. Мы помчались на Ферроузшахроуд. Меня предложили подкинуть до гостиницы четыре слона. Они, оказывается, обожают русских. Блядь, Олечка, тут такая любовь к русским в аэропорту! Я был нарасхват среди таксистов. Ну просто «пхинди русишь пхай пхай», что в переводе с санскрита означает «русские и индийцы – братья». Завтра я вылетаю в Кхаджурахо. Там, именно там самый большой в мире фаллический храм. Там, именно в этом храме, скрыт самый большой в мире лингам,[2] а под ним – дверь в…»

В дверь постучали.

– Индианка! – вздрогнул Осинин.

На пороге стояли четыре слона.

– А кто за тебя расплачиваться будет?! – закричал с порога один из них. – Пушкин что ли?!

– Какой Пушкин?

– В ресторане!

– Но я же заплатил…

– Ты, блядь, чего, не понял? Ты должен был заплатить за всех! Ты же пхай!

Слоны дружно подхватили Алексея Петровича за руки, за ноги и понесли его вдаль по коридорам.

– Отправьте письмо Ольге Степановне! – едва только и успел крикнуть он официантам – китайцу, негру и еврею.

Закрутилась вереница столиц мира – затряс ляжками Париж, подрочил Нью Йорк, кончил, конечно же, Рим и рассыпалась развесистой клюквой Москва. И снова струя этого чертова Дели, что в переводе с персидского, блядь (о, Дахлиз!), означает порог и граница. Завращались индуистские свастики, левые – символы тьмы, гибели, зла, правые – святости, благополучия и славы. Понеслись Могольские и Шалимарские сады.

– Куда вы меня везете?! – вскричал Алексей Петрович.

Но слоны только и делали, что усмехались.

– Скоро узнаешь.

Огромный железный грузовик ТаТа, изукрашенный четырехликими Шивами, букетами огня и венценосными фаллосами уже пролетал по ночной Мэйн Базар. Навстречу летели какие-то шалаши, обломки алюминиевых бидонов, пластмассовых ящиков, какие-то полуноры, крытые обрывками разноцветной пленки. У костров на корточках грелись кабариваллы, валялись бродячие собаки и коровы. В нос сильно ударило запахом канализации.

– А кто такой Гитлер, вы знаете? – спросил Алексей Петрович, косясь на свастики.

– Не-а, – отвечали слоны.

– А Ленин, Сталин?

– Да на фиг.

– А как же это?

Он кивнул на свастики-гаммадионы.

– Ну, это, извини, это наше, индуистское, родное!

Алексей Петрович хотел было сказать что-то еще. Но тут сказали слоны:

– Приехали.

Алексея Петровича вытащили из кабины и снова куда-то поволокли. Сквозь зловонную жижу, через какой-то ядовитый туман, через гной, через смрад. И, наконец, сбросили в сточную яму. Сладко запахло фекалиями. В углу испражнялся огромный удав. На потолке дрожали жидкие пауки. Алексей Петрович почти уже терял сознание. Он прислонился спиной к склизкой стене и скользил вниз, в коричневую, хлюпающую под ногами жижу.

Вдруг напротив в стене загремел засов, ржаво заскрипели петли и из щелей открывающейся двери брызнула радуга. И в сиянии нестерпимого и обжигающего на пороге появилась индианка.