Анна Каван - Лед

Она резко повернулась, села на кровати, откинула распущенные волосы, обнажив несчастное лицо жертвы, размытые от слез черты, синяки под черными глазами. «Но это правда, говорю тебе, хочешь верь, хочешь нет! Я даже не знаю почему… ты всегда так дурно со мной обращаешься… я хотела… гадала, вернешься л и ты. Ты ни разу недал о себе знать… но я все ждала… когда все стали убегать, я осталась, чтобы ты мог найти меня…» Передо мной был отчаявшийся ребенок, говорящий меж всхлипываний правду. То, что она говорила, было настолько невероятным, что я повторил: «Это невозможно — это не может быть правдой». Лицо ее задергалось, и она проговорила, задыхаясь от слез: «Может довольно? Ты когда-нибудь прекратишь меня мучить?»

Мне вдруг стало стыдно, я пробормотал: «Прости…» Хотелось стереть из памяти собственные слова и поступки. Она снова упала на кровать, уткнулась лицом в подушку. Я стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. Ситуация зашла слишком далеко, подобрать слова было невозможно. В конце концов, я не придумал ничего лучшего, чем: «Я ведь вернулся не только для того, чтобы задавать вопросы». Ответа не последовало. Я даже засомневался, услышала ли она меня. Стоял и ждал, пока всхлипывания постепенно не стихли. Молча смотрел на жилку по-прежнему часто пульсирующую на ее шее, потом протянул руку и нежно прикоснулся к ней кончиком пальца. Белый шелк кожи, волосы цвета лунного света…

Она медленно повернула ко мне голову, не произнеся ни слова; сначала из сверкающих волос показались губы, потом влажные, блестящие глаза, мерцающие меж длинных ресниц. Плакать она перестала, но время от времени вздрагивала, и беззвучный всхлип прерывал ее ровное дыхание. Она молчала. Я ждал. Секунды шли. Когда ждать дольше стало невозможно, я мягко спросил: «Ты поедешь со мной? Я больше никогда не буду над тобой издеваться, обещаю. — Она не ответила, и, прождав некоторое время, я был вынужден уточнить: — Или ты хочешь, чтобы я ушел?» Она вдруг резко села, как-то смущенно дернулась, но ничего не сказала. Я подождал еще, потом осторожно протянул руки; пережил еще одну долгую паузу, бесконечное, тревожное ожидание. Наконец, она протянула мне руки. Я целовал их, целовал ее волосы, поднял ее с кровати.

Пока она собиралась, я стоял возле окна и смотрел на снег. Я думал, стоит ли говорить ей, что я видел жуткую ледяную стену, движущуюся к нам по морю, и что скоро она уничтожит нас, как и все живое. Мысли путались, решение не приходило.

Она сказала, что готова, и, подойдя к двери, остановилась и окинула комнату взглядом. Я видел, что от всего пережитого лицо ее пошло пятнами, видел ее уязвимость, ее невысказанные страхи. Эта комнатка была единственным местом, где ей было покойно, где все ей было знакомо. Снаружи — наводящая ужас неизвестность. Огромная чужая ночь, снег, опустошающий холод, грозная неизвестность будущего. Она повернулась ко мне, заглянула в лицо: тяжелый, полный сомнения и упрека взгляд, осуждающий и вопрошающий одновременно. Я тоже выводил ее из равновесия, у нее не было никаких причин доверять мне. Я улыбнулся ей, взял за руку. Ее губы пошевелились, сложившись в то, что в других обстоятельствах, можно было бы счесть за улыбку.

Вместе мы вышли в бушующий буран и понеслись сквозь кружащийся снег, как беглые привидения. Вместо света было лишь флуоресцентное мерцание снега, держаться тропинки было сложно, и хотя ветер дул в спину, идти было крайне тяжело. Машина оказалась много дальше, чем я полагал. Я держал ее за руку, помогая идти. Когда она споткнулась, я обнял ее, придержал, поставил на ноги. Под тяжелым драповым пальто она промерзла, как ледышка, даже сквозь перчатки, чувствовалось, что она обморозила руки. Чтобы согреть, я стал тереть их, и на секунду она прислонилась ко мне; ее лицо светилось в темноте, как лунный камень, ресницы были запорошены снегом. Она очень устала, я ощутил, какие усилия она прилагает, чтобы идти дальше. Я ободрял ее, хвалил, вел, придерживая за талию, а последнюю часть пути пронес на руках.

Когда мы добрались до машины, я первым делом включил обогрев. Не прошло и минуты, как внутри стало тепло, но она не расслабилась, сидела рядом тихая и напряженная. Поймав ее косой подозрительный взгляд, я понял, как справедливы ее обвинения. Подозрительность — именно то, чего я заслужил, раз я с ней так обращался. Она не могла знать, что я только что открыл в себе нечто новое — нежность к ней. Я спросил, не голодна ли она. Она покачала головой. Из сумки с едой я достал плитку шоколада и предложил ей. Гражданским шоколад не выдавали уже довольно давно. Я помнил, что именно эта марка нравилась ей больше всего. Она с сомнением посмотрела на угощение, казалось, вот-вот откажется, но тут вдруг расслабилась, взяла шоколад и поблагодарила меня робкой трогательной улыбкой. Почему же я так долго ждал, почему стал добр с ней, только когда было уже слишком поздно? Я не стал говорить ей ни об ожидающей нас участи, ни о приближающейся ледяной стене. Вместо этого я сказал, что, достигнув экватора, лед прекратит движение; что мы найдем безопасное место. Сам я даже отдаленно не верил в такую возможность, как не знал, верит ли мне она. Когда бы ни настал конец, мы должны быть вместе. По крайней мере, я постараюсь, чтобы для нее это было быстро и безболезненно.

Я вел машину сквозь ледяную ночь и был почти счастлив. Я не жалел о том, другом мире, к которому так стремился и который потерял. Мой мир исчез под льдом и снегом. Человечеству пришел конец, подземные астронавты, погребенные под тоннами льда, ученые, сметенные ими же инспирированной катастрофой. Но мы были все еще живы и вместе неслись сквозь буран, и от этого мне было весело и радостно.

Видимость становилась все хуже. Стоило мне только стереть морозные цветы с лобового стекла, как тут же на нем проступили куда менее прозрачные узоры, и вот ничего уже было не видно, кроме падающего снега; бесконечное количество снежинок, похожих на призрачных птичек, нескончаемой стаей летящих из ниоткуда в никуда.

Конец света как будто уже наступил. Но это было неважно. Нашим миром стала машина; маленькое светлое, обогреваемое пространство; наш дом в огромной, безразличной, замерзающей вселенной. Мы прильнули друг к другу, чтобы сохранить тепло наших тел. Она прислонилась к моему плечу и уже не была ни напряженной, ни подозрительной.

Место известного нам мира занял мир ледяного ужаса и смерти. За окном был лишь смертельный холод, вымороженный вакуум ледяного века, жизнь, низведенная до минеральных кристаллов; но здесь, в нашей освещенной кабине, мы были в тепле и безопасности. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась, ни о чем не беспокоясь; ни страха, ни печали.

Она прижалась ко мне еще сильнее, в нашем доме ей было хорошо со мной.

Я вел машину на такой скорости, словно уходил от погони, словно мы могли еще спастись. Хотя прекрасно знал, что от льда не убежишь, как не убежишь из беспрестанно сжимающейся временной капсулы, в которой мы оказались. Из этих минут я выжимал все, что мог. Минуты и мили летели. Револьвер, оттягивавший карман, придавал мне уверенности.

«Лед» принято относить к шедеврам жанра слипстрим (slipstream). Термин этот через двадцать лет после первой публикации романа в 1967 году ввел в обращение американский писатель-киберпанк Брюс Стерлинг, определив его как «…произведение, вызывающие весьма странные ощущения; известные, впрочем, любому человеку, живущему в XX в. и обладающему определенным уровнем восприимчивости».

Роман Анны Каван действительно изобилует странностями. У героев, как у участников пантомимы, нет имен. Протагонист подвержен галлюцинациям садистского толка, которые без предупреждения врываются в текст и так же неожиданно рассеиваются. Нет ни географических названий, ни времен года, что исключает любые попытки точно локализовать действие во времени или пространстве. Подобно оракулу, предвещающему конец света, Каван, как правило, транслирует лишь суть событий, пренебрегая деталями. Надо отметить, что в своем стремлении не засорять эфир частными подробностями Каван была последовательна. Незадолго до смерти она уничтожила все свои письма и дневники, существенно затруднив работу исследователей и в то же время предоставив им полную свободу интерпретаций. Но как бы тщательно Анна Каван ни скрывала обстоятельства частной жизни, достаточно краткой биографической справки, чтобы понять, что в своем творчестве, вершиной которого является роман «Лед», писательница отразилась как в зеркале.

Анна Каван, в девичестве Хелен Эмили Вудс, родилась в Каннах в 1901 году. Еще в младенчестве родители отослали ее в Англию с французской кормилицей, от которой девочка с молоком впитала отвращение к холоду — так, во всяком случае, объясняла свою неспособность переносить низкую температуру сама Каван. Мать Хелен была женщиной состоятельной, эффектной и болезненно властной; отец умер, когда ей было тринадцать, предположительно покончив с собой. Воспользовавшись первой же возможностью вырваться из-под материнской опеки, Хелен вышла замуж за инженера Дональда Фергюсона и отправилась с ним в Бирму. В 1929 году за подписью Хелен Фергюсон в Лондоне вышел ее первый роман «Заколдованный круг». Это вполне реалистическая книга про двух сестер, безуспешно пытающихся вырваться из затхлой английской провинции. Через год был опубликован ее второй роман «Оставь меня в покое», посвященный противостоянию юной сироты, насильно выданной замуж, и ее мужа, требующего, чтобы она отказалась от стипендии на обучение в Оксфорде. Роман стал реакцией Каван на первый год совместной жизни и обозначил еще один ключевой мотив в ее творчестве. Мужчина, желающий безраздельно обладать женщиной исключительно ради самого факта обладания, — персонаж, который распознается и в главном герое «Льда», и в его альтер эго. В этот вполне реалистический роман пробралась одна существенная странность, проявиться которой суждено было позднее, — главную героиню «Оставь меня в покое» зовут Анна Каван.