Чак Паланик - Дневник

Всякий раз, когда в столовой битком, и каждый стул с обивкой из золотой парчи занят женщиной, местной или с континента, и все они зудят насчет того, что парома ждать приходится очень долго, и на острове не хватает стоянок, и что раньше никогда не нужно было заранее заказывать столик на ланч, и с какой стати некоторые не могут посидеть дома, потому что тут уж очень, уж слишком много; и все локти с капризными, резкими голосами спрашивают, как проехать туда-то и где достать молочный порошок не на сливочной основе и летние платья 2-го размера, а камин все равно должен пылать и пылать, потому что это гостиничная традиция, — тогда сними еще один предмет одежды.

Если на этот момент ты не пьяная и не полуголая — значит, плохо стараешься.

Когда помощник официанта Рэймон перехватывает тебя в морозильной комнате, когда ты прикладываешься к бутылке шерри, и говорит:

— Мисти, cario. Salud![2]

Когда это случается, салютуй ему бутылкой, со словами:

— За моего мужа без мозгов! За дочь, с которой я никогда не вижусь! За наш дом, который скоро отойдет католической церкви! За мою чокнутую свекровь, которая грызет сыр бри и канапе с зеленым луком… — потом прибавь:

— Te amo,[3] Рэймон.

Потом отхлебни еще.

Всякий раз, когда очередная коростовая бронтозавриха из доброй семьи островитян принимается объяснять, что она Бартон, но ее мать была Сеймур, а отец был Таппер, а его мать была Карлайл, и каким-то образом это делает ее твоей троюродной сестрой через поколение, — а потом шлепает ледяную, мягкую, иссохшую руку на твое запястье, пока ты пытаешься отчистить грязные салатницы, и спрашивает:

— Мисти, почему ты больше не рисуешь? — а ты видишь, что все стареешь и стареешь, и вся твоя жизнь несется по стоку в помойную яму, — тогда сделай два глотка.

На худфаке не учат тому, что никогда и ни за что нельзя рассказывать людям, что ты хотела стать художницей. Просто чтоб ты знала: всю оставшуюся жизнь окружающие будут изводить тебя рассказами про то, как ты в молодости любила рисовать. Любила писать картины.

Пару глотков. Пару аспирина. Еще раз.

Просто на заметку: сегодня твоя бедная жена роняет нож для масла на пол гостиничной столовой. Когда она за ним наклоняется, на серебряном лезвии отражение. Каких-то слов, написанных снизу крышки шестого столика. Встав на четвереньки, она приподнимает край скатерти. На дереве, среди засохших жвачек и козявок из носу, нацарапано — «Не дай им снова тебя надуть».

Надпись карандашом гласит — «Выбери любую книгу в библиотеке».

Чье-то самодельное бессмертие. Остаточный эффект. Как жизнь после смерти.

Просто на заметку: погода сегодня местами пропитана переменными вспышками раздражения и отчаяния.

Послание под шестым столиком, выцветшая карандашная надпись, подписано — «Мора Кинкэйд».

В ОУШН-ПАРК мужчина отпирает входную дверь, в руке у него винный бокал, заполненный бледно-оранжевым вином по указательный палец на стенке. На нем белый плюшевый халат с меткой «Энджел», вышитой на рукаве. На нем золотая цепочка, запутавшаяся в седых волосах на груди, и от него пахнет гипсом. В другой руке он сжимает фонарик. Мужчина отпивает вино до уровня среднего пальца, и у него отекшее лицо под темной щетиной на подбородке. Его брови до того отбелены или выщипаны, что их почти не видно.

Просто на заметку: вот так они повстречались, Энджел Делапорт и Мисти Мария.

На худфаке учат, что у картины Леонардо да Винчи, у Моны Лизы, нет бровей, потому что те были последней деталью, которую добавил художник. Он клал сырую краску поверх сухой. В семнадцатом веке реставратор спутал растворитель и стер их навсегда.

Куча чемоданов свалена прямо у двери, чемоданов из натуральной кожи, а мужчина указывает фонариком в руке мимо них, вглубь дома, со словами:

— Передайте Питеру Уилмоту, что правописание у него чудовищное.

Всем этим летним людям Мисти Мария рассказывает, мол, плотники всегда оставляют надписи внутри стен. У каждого мужчины возникает все та же мысль — написать свое имя и дату, прежде чем запечатать стену гажей. Иногда оставляют сегодняшнюю газету. Есть традиция оставлять бутылку вина или пива. Кровельщики пишут на досках настила, прежде чем покрыть их рубероидом и гонтом. Строители пишут на толе, прежде чем покрыть его обшивной доской или штукатуркой. Свои имена и дату. Некую частичку себя, которую может обнаружить кто-то в будущем. Возможно, какую-то мысль. Мы здесь были. Мы это построили. Какое-то напоминание.

Зовите это обычаем, предрассудком или «фен шуй».

Что-то вроде милого домотканого бессмертия.

По истории живописи учат, что папа Пий V попросил Эль Греко зарисовать несколько обнаженных натур, выполненных Микеланджело на потолке Сикстинской Капеллы. Эль Греко согласился, но с условием, что ему позволят перерисовать весь потолок. Учат, что Эль Греко стал знаменит только благодаря астигматизму. Именно поэтому он искажал человеческие тела, — поскольку неправильно видел, вытягивал руки и ноги, и прославился благодаря драматическому эффекту.

От знаменитых художников до подрядчиков-строителей, все мы хотим оставить свою подпись. Собственный остаточный эффект. Жизнь после смерти.

Мы все желаем самовыразиться. Никто не хочет быть забытым.

В этот день в Оушн-Парк Энджел Делапорт демонстрирует Мисти столовую, деревянную обшивку и обои в голубую полоску. В одной стене посередине пробита дыра, обрамленная завитками рваной бумаги и гипсовой пылью.

Каменщики, рассказывает она ему, замуровывают оберег, священную медаль на цепочке, чтобы та висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. Средневековые каменщики, рассказывает она ему, заключили бы в стены нового здания живую кошку, чтобы та приносила удачу. Или живую женщину. Чтобы дать зданию душу.

И Мисти разглядывает бокал вина. Она обращается к нему, а не к собеседнику, следит за ним глазами, в надежде, что это заметят и предложат ей выпить.

Энджел Делапорт прислоняет отекшее лицо, выщипанную бровь, к отверстию, и произносит:

— "…люди острова Уэйтензи убьют вас так же, как убивали всех до этого…" — крепко прижимает фонарик к голове, чтобы тот светил во тьму. Ощетинившаяся связка медных и серебряных ключей свисает ему на плечо, сверкает, как костюмное украшение. Он говорит:

— Вам бы увидеть, что здесь написано.

Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорт всматривается во тьму и произносит:

— "…теперь я наблюдаю, как моя жена работает в Уэйтензийской гостинице, убирает комнаты и превращается в жирную сраную чушку в розовой пластиковой униформе…"

Мистер Делапорт продолжает:

— "…она приходит домой а ее руки воняют как латексовые перчатки которые она носит когда подбирает ваши пользованные резинки… ее светлые волосы сереют и воняют как говно которое она чистит ваших толчках когда она забирается в постель рядом со мной…"

— Гм-м, — говорит он, отпивая вино до уровня безымянного пальца. — Здесь пропущен предлог.

Читает:

— "…ее сиськи висят спереди как пара дохлых карпов. У нас не было секса три года…"

Становится так тихо, что Мисти пытается выдавить смешок.

Энджел Делапорт убирает фонарик. Отпивает бледно-оранжевое вино до мизинца, покоящегося на стенке бокала, и кивает на дыру в стене, со словами:

— Сами почитайте.

Его связка ключей так тяжела, что Мисти приходится напрячь мышцы, чтобы поднять фонарик, и когда она прикладывает глаз к темной дырочке, то видит слова на противоположной стене, гласящие:

«…вы умрете проклиная день когда направились…»

Недостающая бельевая кладовка в Сивью, пропавшая ванная в Лонг-Бич, общая комната в Ойстервилле, где бы люди ни ковыряли стены, они находили все то же. Всегда все те же Питеровы припадочные излияния.

Все те же твои старые припадочные излияния.

«…вы умрете и мир станет лучше для…»

Во всех домах на континенте, где работал Питер, во всех вложениях средств, все та же написанная и запечатанная грязь.

«…умрете крича в ужастных…»

И Энджел Делапорт замечает, стоя позади:

— Передайте мистеру Уилмоту, что слово «ужасных» он написал неправильно.

Всем этим летним людям бедная Мисти говорит, что мистер Уилмот был не в себе последний год или где-то так. У него была опухоль мозга, о которой он не знал — и мы без понятия, насколько долго. Все прижимаясь лицом к дырочке в обоях, она сообщает нашему Энджелу Делапорту, мол, мистер Уилмот поработал в старой Уэйтензийской гостинице, и вот номера комнат стали перепрыгивать с 312 на 314. В том месте, где была комната, остался только безупречный гладкий коридор, стулья у стены, плинтус, новенькие штепсельные розетки через каждые шесть футов, — работа высшего качества.