Явдат Ильясов - Тропа гнева

— Слушаю, господин.

— Что с тобой происходит? Ты болен?

— Не знаю, господин.

— Ты уже стар, — мягко сказал Дарий. — Тебе тяжело. Иди погуляй по городу, отдохни.

Он протянул рабу золотую монету.

— О господин!

Евнух припал к ногах хозяина. Дарий потрепал его по плечу и удалился. По щекам раба текли слезы — так тронуло старика доброе слово повелителя. Он питал к Дарию чувство материнской нежности. Не он ли, раб Кавад, выпестовал царя, вырастил его таким красавцем? Вспоминая о детских годах Дария, о веселых проделках будущего властелина стран, Кавад прислушивался к разговору, происходившему в соседнем покое, и наслаждался голосом своего питомца.

— Не ходи на массагетов! — упрашивала Атосса мужа. — Мне страшно. Они так опасны. Вспомни о Кире.

— Отанес на совете тоже говорил: вспомни о Кире. В чем дело? Разве я Кир? Я навел в стране такой порядок, какого не было ни при Кире, ни при Камбизе. Запомни: Дарий победоносно пройдет по тропе, на которой Кир сложил свою голову.

— Все равно, не оставляй меня. Вечно одиночество, вечно перед глазами лицо этого урода Кавада.

— Тебе хочется евнуха помоложе? — Дарий игриво рассмеялся. — Хорошо, я заменю Кавада. Старого осла скоро отволокут на свалку; я вижу, он издыхает.

— Что проку от евнуха, даже молодого? — сказала Атосса приглушенным голосом. — Не оставляй меня!

Снова послышался смех Дария. До уха раба долетели звуки поцелуев. Улыбка евнуха погасла. «Лицо этого урода Кавада». Раб сорвал со рта повязку. «Старого осла скоро отволокут на свалку». Раб зашатался. «Дым костра… стены городища… теплые руки». Он вышел из гарема, пересек сад, прошел по двору и очутился у ворот. Стража пропустила евнуха беспрепятственно. «Теплые руки… запах трав… огромная река». Раб очнулся на рынке. Он долго ходил по рядам и кого-то искал. Его внимание привлекли два рослых человека в рогатых шапках.

— Хорезмиец? — певуче спросил Кавад, тронув одного из них за плечо. Человек в рогатой шапке обернулся и с любопытством оглядел безбородого с головы до ног.

— Да, — ответил он густым голосом. — Зачем я тебе?

— Я оттуда. — Кавад показал на жилище Дария. — Слушайте. — Кавад придвинулся ближе, прошептал четыре таинственных слова и вручил хорезмийцам серебряную пластинку с изображением бога в крылатом солнечном диске. — Пригодится.

Хорезмийцы побледнели.

— Ты не обманул нас, человек?

Евнух грустно улыбнулся и поплелся между лавками. Хорезмийцы испуганно посмотрели друг на друга. Кавад остановился и увидел бегущих северян. И тогда до раба дошел смысл его поступка. Он пришел в ужас, точно пес, нечаянно укусивший своего хозяина. Кавад жалобно вскрикнул и кинулся за хорезмийцами. Затем вдруг замер. Снова бросился вслед северянам, опять застыл на месте. Потом, тяжело вздохнув, он махнул рукой и побрел к харчевне. Ум его мутился. Старик сам не понимал, что для него дороже — Дарий, которого он вырастил на своих теплых руках, или те теплые руки, которые когда-то растили его, Кавада.

— У меня золото. — Кавад показал в харчевне монету — дар царя. — Налейте мне вина.

Он взобрался на возвышение. Владелец харчевни поставил перед ним кубок. Раб уныло посмотрел на бронзовое кольцо, украшавшее его палец, и надавил на камешек. Из крохотного отверстия в кубок упала черная крупинка. Кавад выпил вино до капли и отбросил кубок.

Сначала перед его мутнеющим взором стояло бледным пятном лицо Дария. Оно постепенно исчезло. Из желтого тумана выступили стены городища. Закололо сердце. Возникла пустыня. Сердце заныло от сжимающей боли. Заклубился дым костра. Кавад вскрикнул — сердце словно пронзили ножом. Забушевала огромная река. Кавад громко заплакал. Он вспомнил! Он вспомнил, когда и где это было! Сердце замерло и стало. Кавад побелел, как снег, и рухнул назад.

Монета выпала из его руки, с шорохом пробежала по циновке, звякнула о камни пола, завиляла вокруг очага и легла у ног хозяина харчевни.

В то утро соглядатаи царя и воины, охранявшие постоялые дворы, увидели редкое зрелище.

По дороге из Персеполя на север бешено мчался всадник хорезмиец. У самых ворот следующего за столицей городка его скакун захрипел и повалился набок. Наездник вовремя спрыгнул, ловко приземлился и побежал в поселение, даже не посмотрев, что стало с конем. На рынке он отыскал купцов в рогатых шапках и сказал им шепотом всего четыре слова.

Из поселения в Дехбид сломя голову полетел другой всадник. Его скакун пал далеко от города. Хорезмиец не растерялся. Он за двойную цену купил у кочевников, ехавших по ущелью, свежего коня и быстро добрался до места. На дехбидском базаре он нашел хорезмийцев ремесленников и передал им те же четыре слова. Из Дехбида в Эберкух погнал коня третий хорезмиец.

Подобно царским гонцам, хорезмийцы сменяли один другого и скакали от города к городу, от селения к селению при лучах солнца и при свете луны. Их никто не задерживал: серебряная пластинка с ликом бога служила лучшим пропуском. Так, через горы, пустыни и реки четыре таинственных слова за четверо суток долетели до Марга.

Выслушав усталого вестника, хорезмиец, в харчевне которого на днях пил вино индиец Бимбисара, разбил щипцами еще одну чашу, подобрал полы хитона и бросился к постоялому двору, где остановился караван саков-хаумаварка.

Гюрза лениво заползла на дюну и неуклюже раскинула тело на сыпучем песке. Под лучами восходящего светила кожа змеи, грязновато-желтая, с нехитрыми узорами, блестела тускло, точно глина.

На дюне тонко звенела от ветра сухая былинка. В скупых переливах надрывно-монотонного напева звучала тоска пустыни. Знойное лето. Опустели просторы скудных пастбищ. Люди ушли к реке на восток. По следам стад проложили свои тропы волки. Даже орлы улетели куда-то. Над морем дюн нависла тишина. Она радовала змею — кто потревожит гюрзу до осени?

…Внезапно за бугром послышался шум. Над гребнем дюны вырос всадник. Под тяжелыми копытами коня заскрипели песчинки. Змея тревожно вскинула плоскую голову, разом свернула тело в жгут и угрожающе зашипела. Копыто резко упало сверху и раздавило гюрзе шею.

Скакун испугался и ринулся вниз по склону. Человек размахивал обрывком веревки и сыпал на влажные бока лошади жгучие удары. Шлем из войлока с наушниками, застегнутыми под подбородком, кафтан без ворота и узкие штаны выдавали в нем массагета из племени саков-хаумаварка. Наездник спешил так, словно его преследовало ураганное пламя степного пожара.

Вечером того же дня массагет добрался до левого протока Окса — широкого Келифа, пропадающего в болотах, и остановился у ворот глинобитного городища.

— Кого тебе?

— Омарга.

Воины проводили гостя до шерстяного шатра, где отдыхал, Омарг, старейшина племен саков-хаумаварка. Омарг был невысок, плотен и крепок. Плечи его закрывал халат с закругленными, расходящимися внизу полами.

Путник жадно выпил чашу кислого молока, снял сапог, выколотил из него песок прямо на пышные ковры, обулся, приблизился к вождю и сказал ему на ухо четыре слова. Прищуренные глаза Омарга стали круглыми, как монеты. Старейшина сорвался с места и, припадая на правую ногу, побежал из шатра.

Когда зашло солнце, от берега отвалили три судна с воинами и конями. Массагеты плыли бесшумно. При ярком свете луны длинные черные лодки казались на серебряном просторе Келифа кораблями странствующих призраков.

На закате следующего дня саки-хаумаварка пристали к правому берегу Окса в стране дербиков. Высокие смуглые люди окружили прибывших, потрясая секирами.

— Где Томирис? — спросил Омарг старшего воина. Дербики загалдели на своем языке, показывая то на саков-хаумаварка, то на волны реки.

— Э, дети черепах! — разъярился Омарг. — Вы, сдается мне, утопить нас хотите? Я — Омарг! — старейшина стукнул себя кулаком по груди. — Сака-хаумаварка! — Омарг показал на юг. — Понятно? Нам нужна Томирис.

— Ты — Омарг? — воскликнул один из дербиков по- согдийски. — Так и сказал бы. Мы слышали о тебе.

Дербики и саки сели на коней и поехали на север. На рассвете они прибыли к озеру — в него, не достигнув Окса, впадал Зарафшан. Из ворот крепости навстречу гостям вышла пожилая дербичка в куртке до бедер и широких шароварах, завязанных на лодыжках шнурами. Она была стройна и сухощава. Седые, но пышные волосы падали ей на плечи клубами дыма. Скулы обтягивала бронзовая кожа. Из-под крутых, вразлет, бровей строго смотрели глубокие темные глаза. Пушок на верхней губе придавал лицу женщины молодое выражение. На поясе, стягивающем стан массагетки, висел кинжал. То была царица дербиков Томирис.

Омарг спрыгнул с лошади. Томирис обняла его и поцеловала в лоб. Сак негромко сказал женщине четыре слова. Тревожно зарокотал барабан. Днем по реке плыли уже дважды по три лодки. Четыре магических слова, подобно заклинанию волшебника, отрывали массагетов от мирного труда и гнали в дорогу. От Персеполя до Марга. От Марга до страны дербиков. От страны дербиков до Хорезма.