Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа

Вторая ночь прошла в мучительном ожидании чего-то неотвратимого: или плита съедет так, что раздавит его, как жука навозного, или его сердце не выдержит ужаса одиночества и разорвётся.

Ночь длиннее всей его жизни…

Ночь. Бесконечная ночь, словно небесные часы дали сбой и остановились. Время превратилось в осязаемую субстанцию, которая лежала вот здесь, у его ног, тоже неподвижно, как и каменная глыба над ним.

Пространство вокруг него сжалось до размера его осязания, а дальше монолит непроглядной тьмы и каменного тупика в который упирается его сознание, усугубляя безвыходность положения.

Всё.

Из мучительного кошмара обрывочных видений его вывел отдалённый звук всплеснувшей воды и лёгкий шлепок весла. Сжатая пружина, высвобождаясь, подбросила его к самой щели. Кирилл громко, что есть мочи, заорал, крик вышел из пересохшей гортани, обрывистый и по-звериному нечленораздельный, но ответа не было.

Он приложил ухо к проёму, но звуки эти больше не повторялись: или лодка ушла далеко, или не было никакой лодки, а только губастый сазан в полусне ударил как лопатой по набегающей волне и тут же сразу ушёл под воду.

Кирилл, обхватив руками голову, горько заплакал.

Всё можно было ожидать в его жизни: и удар пьяного ножа под ребро, и срыв с головокружительной высоты, когда приходилось по консолям и балкам, балансируя руками, ходить, контролируя сварные стыки конструкций, да и в юности, когда сам, восседал не всегда пристёгнутый страховочным фалом на краю, на самом обрезе. Сорвался – и…

И вот теперь, запертому со всех сторон в каменной западне, ему пропадать, как дикому животному, попавшему в ловчую яму.

Отчаянье победило все чувства.

Он даже потерял контроль над временем, и только обречённо стонал, прислонившись головой к шершавому, тупому и безразличному к его судьбе, камню.

Из забытья его вывели детские весёлые голоса. Ватага мальчишек, скатившись кубарем с горы, рассыпалась у самого входа в пещеру, весело хлопоча возле воды. Ещё до восхода солнца самые заядлые рыбачки из местных решили нагрянуть сюда подальше от родительских глаз. Покурить вволю, пожечь костры, поозорничать.

До Кирилла сразу ещё не дошло, что это спасение.

Он засуетился возле камня, машинально стараясь раздвинуть щель, потом с каким-то клёкотом прокричал в отверстие, что он вот здесь: «Сынки! Здесь я! Вот тут! В яме!»

Раздался испуганный визг, и дробная россыпь ног по берегу, по кустам, по каменистой осыпи, – и всё пропало. Снова гнетущая тишина и одиночество.

Ему стало казаться, что эта мальчишеская шебутня только приснилась, или это просто галлюцинация сознания в замкнутом пространстве.

Он снова впал в забытьё тяжёлое, как похмелье.

Уже засветлело небо. Уже птичья разноголосица разбудила, рассыпавшись по прибрежным кустам, батюшку Дон. Уже бросилась играть в смертельные догонялки рыбья мелочь, выпроставшись из-под коряг и топляка, разбросанного половодьем по ямам. А Кирилл ничего этого не видел. Он так и сидел в оцепенении и полной прострации духа.

Только маленькая серебряная ладанка, как последняя надежда, зажатая в его ладони, пульсировала живым существом, или это несогласная кровь толклась в его жилах, пробуждая волю к жизни…

– Э, ты кто? – раздался грубый мужской голос, уплотненный обычным, ничего не выражающим матерком.

Это один из родителей ребятни, испуганной подземельным голосом, пришёл проверить, – кто там такой, что вздумал пугать детей.

– Друг, это я! Я!Я!Я! Придавило так, что не выберусь!

Мужик просунул в щель лом и попытался сдвинуть плиту, но она даже не шевельнулась.

– А зачем ты туда залез?

– От грозы скрывался! Слушай, не спрашивай! Сходи к Михаилу, у него домкрат есть. Пусть сам придёт сюда!

– У нас Михаилов почти полдеревни! Какой Михаил? Фамилия?

– Шофёр он! Начальство районное возит.

– Мишка-пчеловод? Знаю! Анучин что ли?

– Да не знаю! Анучин, Портянкин, Носков… – Кирилл обрадовался до того, что стал шутить. – Во, попал! Сунь сигарету, курить страсть охота!

– Сунул бы я тебе, да не курю! Петька, айда к дяде Мише пчеловоду, у которого мёд берём! И пусть домкрат прихватит, тут его соседа прищемило! Да, побыстрей! – сказал он одному из мальчишек и снова, просунув лом в щель, попытался расширить прогал.

Но известняковая плита, только легонько шатнувшись, осела. Проём уменьшился до того, что и руки не просунуть.

– Да-а! – только и протянул мужик, быстро выдернув лом из щели. – Грёбаная плита рухнуть может.

– Не трожь! Домкратить надо осторожно! – Кирилл просунул в щель майку. – На, намочи в Дону! Я два дня без воды сижу, горло, как голенище кирзовое.

Мужик просунул обратно ему мокрую майку, и тот стал жадно её обсасывать, как губку.

– Ещё намочи!

Теперь осталось одно нестерпимое желание – покурить.

Но уже слышались весёлые голоса ребятни и зычный голос Михаила:

– Кирюха, я тебя по всему Дону искал! А ты вот оказывается где!

Автомобильный домкрат – штука хоть и небольшая, но это не лом. Гидравлика!

Несколько качков рычажком. Пенёчек – в распорку. Ещё несколько качков. И ещё пенёчек – в распорку. И вот она – свобода!

Кирилл вывалился из проёма и тут же упал на песок.

Михаил был догадливым и сунул бедолаге раскуренную сигарету в рот. Тот, блаженно затянувшись дымом, широко улыбался, словно только что разрешил неразрешимое.

Его сосед оказался ещё более догадлив, чем можно подумать. Он достал из-за пазухи бутылку самогонки, пригласил мужика, цикнув на ребятню, чтобы бежали домой, – и Кирилл снова ожил, как будто он только что не прощался со всем белым светом.

А как была рада тётя Поля! Она хлопотала и хлопотала возле Кирилла. Угощала всем, что у неё было. И снова хлопотала, по-матерински озабочено заглядывая в глаза своему постояльцу.

Кириллу было стыдно за то беспокойство, которое он принёс пожилой женщине, и он сидел, виновато улыбаясь, и только шептал:

– Не надо, тётя Поля! Не надо! Пожалуйста…

Попросил Кирилл Семёнович Назаров как-то своего соседа и избавителя Михаила свозить его в Задонский монастырь.

Нестерпимо захотелось Кириллу побывать в этом прославленном и монахами намоленом за многие годы святом месте. За жизнь свою несуразную покаяться, к высокому приобщиться, внутренними слезами душу омыть.

После того злосчастного места, в которое он по неосмотрительности попал, Назарову стало казаться, что вся его жизнь – это только череда несуразностей и ошибок. Как жить дальше, он не знал. Окунаться снова в кошмар рыночного блудодействия и заморочек ему уже расхотелось, а начинать с чистого листа, он не мог.

…И вот теперь он стоял, склонив голову, в том месте, где покоились мощи святителя Тихона…

А в Богородческом храме светло. В Богородческом храме солнышко играет. Поднимешь взгляд – зажмуришься. Певчие на хорах в канун праздника Рождества Иоанна Предтечи ему славу возносят, – как хрусталь поёт. Двери храма распахнуты. Вечерний воздух столбом стоит. Свечи горят ровно, пламя не колышется. Высок купол – глаз не достаёт. Дышится легко и радостно. Велик храм. Богат храм. Золота – не счесть! Тонкой работы золото, филигранной. Одежды настоятеля серебром шиты, новые. Нитка к нитке. Где ткали-шили такую красоту – неизвестно. Женская рука терпелива. Тысячи серебряных ниток вплести надо, узор вывести. Серебро холодком отдаёт, голубизной воды небесной, свежие и чистые ключи которой из-под самого зенита льются, душу омывают. Всякую пену-мусор прочь относят.

Богородческий храм при мужском монастыре стоит. Угловым камнем и отцом основателем при том монастыре, был и есть Господень угодник, чудотворец Тихон, на земле Задонской просиявший. Вот и реликвии его здесь – рака с мощами, одежды ветхие церковные, икона Его – с виду казак, борода смоляная, глаза острые, пронзительные; всё видят, каждый закоулок сердца, как рентгеном просвечивают. Спрашивают: «Кто ты? Для чего в мире живёшь? Какой след после себя оставишь? Как по жизни ходишь – босиком по песочку белому донскому, или в кирзовых сапогах слякотных – да по горенке?..»

Стоит Кирилл Семёнович Назаров, русский мужик, душа замирает!

Монахи в одеждах чёрных, вервием опоясаны – и старые, и молодые, но молодых – поболее, взгляд у них посветлее, не печальный взгляд затворника-старца, а человека мирского – не всё ещё улеглось, умаялось.

Вон невысокий плотный парень, скуфья на нём тесная, ещё не застиранная, тело на волю просится… Стоит, перебирая чётки с кистями из чёрной шёлковой пряжи с крупными, как мятый чернослив, узлами. За каждым узелком – молитва Господу. Рука у монаха широкая, пальцы синевой окольцованы, видно не одну ходку сделал в места, далеко не святые. Татуировочные кольца замысловаты и узорчаты. А взгляд чистый, умиротворённый, наверно сломал в себе ствол дерева худого, неплодоносящего, сумел сжечь его, лишь седой пепел во взгляде просвечивает, когда он, видя Кириллову заинтересованность собой, посмотрел на него и, вздохнув, отвернулся, продолжая передвигать узлы на чётках, и что-то шептать про себя.