Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа

Так говорил плотник из Назарета.

Из сердца горы бьёт и бьет неиссякаемый ключ. Вода в ключе настолько холодная, что, опустив в неё руку, тут же выдергиваешь от нестерпимой ломоты в костях. Отфильтрованная многометровой толщей песка и камня, вобрав в себя живительные соки земли, она чиста и прозрачна. Целебные свойства этой воды известны давно, и сюда приходят и приезжают с бутылями и флягами, чтобы потом по глоточкам потчевать домашних и ближних чудесной влагой задонского источника, который в долгие часы одиночества наговаривал святителю Тихону вечные тайны жизни и смерти.

Вера в чудотворную силу этой воды заставила и Назарова зачерпнуть пригоршню, припасть губами и медленно, прижимая язык к нёбу, цедить эту влагу, сладчайшую влагу на свете.

После жаркого дня ледяная вода источника, действительно, вливает в каждую клеточку твоего тела силу и бодрость. Вон пьёт её большими глотками разгорячённый тяжёлой физической работой в оранжевой безрукавке дорожный рабочий. Вода по его широким ладоням, по синеватым набухшим жилам скатывается на поросшую густым с проседью волосом грудь и капельки её светятся холодными виноградинами в пыльной и мятой поросли.

Рядом, напротив источника, как таёжная банька, в которой однажды в далёкой Сибири выгоняла из прораба Назарова опасную хворь старая кержачка, срублена небольшая купальня, где переминалась с ноги на ногу очередь желающих омыть своё тело этой живительной ключевой водой.

Веруй, и будет тебе!

Вода источника обладает чудодейственной силой и может снять бледную немочь с болезного и страждущего по вере его. Трижды осени себя трёхперстием и трижды окунись с головой, – и, как говорят люди в очереди, сосущая тебя отрицательная энергия поглотится этой влагой и потеряет свою губительную силу.

Как говориться, голос народа – глас Божий, и Кирилл тоже стал в очередь.

Стоять пришлось недолго – в купальню, как раз, заходила группа мужчин, и женщины впереди Назарова, подсказали, что можно и ему с этой группой идти в Божью благодать.

Неумело, скоропалительно перекрестившись, он нырнул во влажный полумрак избушки.

На уровне пола тяжело поблескивала тёмная вода в небольшом проточном бассейне, по бокам – маленькие, как в общественной сауне, раздевалки, открытые, с гвоздочками вместо вешалок.

Скидывая летнюю не громоздкую одежду и торопливо крестясь, прыгали с уханьем, а выныривали из бассейна с глухим постаныванием на вид совсем здоровые мужики, обнаженные и загорелые.

Тысячи маленьких стальных лезвий полоснули тело, когда Кирилл со сдавленным дыханием ушёл с головой на дно, и вода сомкнулась над ним. Трижды поднявшись и трижды опустившись на бетонное ложе бассейна, Назаров, путая слова, читал про себя забытую, с детства не простительно забытую, молитву каждого христианина, католика и православного, всякого исповедующего веру во Христа – "Отче наш".

Суставы заломило так, что он, пробкой выскочил из воды, непроизвольно постанывая.

То ли от чудодейственной силы Тихоновского источника, то ли от ледяной свежести, действительно, каждый мускул его тела радостно звенел подобно тугой пружине. Легкость такая в теле, что, кажется, он навсегда потерял свой вес. Словно ослабело земное притяжение, и Назаров, вот-вот взмоет к потолку.

Быстро натянув рубашку, он вышел из купальни на воздух, на вечер.

Темная зелень деревьев стала еще темнее, еще прохладнее, еще таинственнее. Грохот машин и железа унялся, воздух очистился от смрада выдыхаемого десятками стальных глоток равнодушной техники. Слышались отдаленные голоса людей. Кто-то кого-то звал. Кто-то не подошёл к туристическому автобусу, плутая в тихом вальсе вековых стволов могучих деревьев, – свидетелей Тихоновских таинств и чудотворения.

Было уже довольно поздно, и надо возвращаться домой, в селение соседнего района, где Назаров по воле случая теперь проживал.

Михаил на белой стремительной "Волге" ждал Кирилла на спуске к источнику, и наверняка уже, нетерпеливо посматривал на часы. У него хозяйство, земля, жук колорадский, паразит, замучил, свиноматка на сносях… Жизнь! Жрать все любят!

Назаров поднял руку, чтобы посмотреть время. Но на запястье часов не было, – таких привычных, что их обычно не замечаешь. Дорогие часы, японские, марки "Ориент". Игрушка, а не часы. Хронометр. Автоматический подзавод, водонепроницаемые. Стекло – хрусталь, бей молотком – боек отскочит, чистый кварц. Браслет с титановым напылением. Жалко!

После того, как он вышел из купальни, туда прошла большая группа женщин, а эту заграничную штуковину Кирилл повесил в раздевалке на гвоздик, на видном месте, за тот самый матовый титановый браслет, забыв как раз, что хронометр пылеводонепроницаемый.

Наверное, он пришелся впору на чью-то руку. Жалко…

Ждать, пока женщины покинут купальню? Вздохнув, он направился к машине.

Ну, да ладно! Забытая вещь, – примета скорого возвращения, что его несколько утешило. Кириллу Семёновичу Назарову, действительно, очень хотелось побывать здесь еще, надышаться, наглядеться, омыть задубелую в грехе душу, потешить ее, освободить от узды повседневности, будней, отпустить ее на праздник.

Позади Кирилл услышал чей-то возглас. Оглянулся. Его догнала немолодая запыхавшаяся на подъеме женщина. Догнала и взяла за руку. Назаров в смущении остановился. Денег у него не оставалось, и Кириллу нечего было ей дать. Но женщина почему-то ничего не просила, а лишь вопросительно заглянула в глаза и вложила в ладонь его заграничную игрушку с текучим браслетом. Непотопляемый хронометр! Броневик! Былая похвальба перед друзьями!

– Господь надоумил. Часы-то, никак, дорогие!

Ему нечем было отблагодарить старую женщину, и он прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони сухой и жухлой, как осенний лист. Женщина, как от ожога отдернула руку, и часто-часто перекрестила Назарова:

– Что ты? Что ты? Христос с тобой! Разве так можно? Дай тебе Бог здоровья! Не теряй больше. До свидания!

В лице ее Кирилл увидел что-то материнское, и сердце его сжалось от воспоминаний. Он никогда не целовал руку матери. Да и сыновней любовью ее не баловал. Молодость эгоистична. Поздно осознаешь это. Слишком поздно…

Вопреки ожиданиям, Михаил сладко спал на спине поперек салона «Волги». Ноги, согнутые в коленях, свисали в придорожную полынь, золотая пыльца которой окропила его мятые джинсы. Самая медоносная пора.

Назарову было жаль будить друга. Он огляделся по сторонам. Уходящее солнце затеплило свечку над звонницей Богородческого храма. Кованый крест ярко горел под голубой ризницей неба – свеча нетленная…

В самое лихое время России я, спасаясь от бескормицы, временно поселился в деревне, справедливо полагая, что наши русские чернозёмные огороды не дадут мне опуститься ниже плинтуса чтоб, «лицом срамиться и ручкой прясть» у парадного подъезда нашей Тамбовской администрации, выпрашивая себе место в его пчелиных сотах.

Решение оказалось беспроигрышным.

Картошка цвела яркими бутонами похожими на соцветья сирени так, что колорадский жук и тот не мог одолеть её силу. Помогал и настой крепкого куриного помёта, которым я, приспособив велосипедный насос, почти каждый вечер окроплял её кусты.

– Славная картошка! Ей богу, славная! – говорил каждый вечер сосед, удивляясь моей находчивости в этом деле. – Смотри-ка, вроде городской, а понимает!

А что понимать, когда от прошлых хозяев в курятнике этого добра целые отвалы. Пользуйся!

Хорошо в этот год росли и огурчики с помидорами, и другая зелень, которая всегда к столу.

В маленьком загончике сыто посапывал «просучок» – поросёнок пару месяцев от роду, приобретённый по сходной цене.

– Ничего, вырастет – свиньёй будет! – отвечал я соседу, который нет-нет да и заглянет, покрякивая, в кормушку. – Охолостить не забудь! Яйца в нашем деле – всегда убыток! А ты женой-то, что ж не похвалишься? – безо всякой связи с предыдущим спрашивал, и хитро улыбаясь, посматривал на меня.

– К зиме покажу! – в тон ему отвечал я. – Она теперь на Канарах!

– А-а… – и уходил довольный.

Жена, работник библиотеки, никак не хотела расставаться со своими привычками и пока оставалась в городе.

– На зиму приеду! – пообещала она, отпуская меня в деревню.

Ах, деревня!

Деревня – кормилица. Деревня – мать городов русских. Все мы оттуда…

Июль месяц. Жара. Макушка лета. Сижу, на сквознячке, покуриваю. Прибегает Михаил Анучин. Мужик степенный. Прошлый сотоварищ по игрищам и забавам. «Ануча», как мы звали его в своё время. Запыхался:

– Помоги, – говорит с пылу, – деды одни остались, подсобить некому! – Пчёлы у меня роятся!

– Ну, а я тебе, что? Это хорошо, когда роятся.

– Да ничего хорошего! Пойдём!

– Пойдём, так пойдём!

Иду за Михаилом к нему в усадьбу.

На старой вербе, шмелиный гул. На ветвях шуба из пчёл.