Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Второй в ряду стояла вечная беда и боль деда — его сестра, Ольга Николаевна Березина. Дед все‑таки настоял подать ее в розыск, надеялся, верил, хотя умом понимал все. И тоже — приметы, особые приметы. И даже портрета нет настоящего, а тот, что нарисован художником со слов деда — искусственный, не живой. Пожалуй, теплее и верней портрет словесный.

Дальше по счету шли Алексей Иванович Березин, матрос; Всеволод Иванович Березин, специалист по селекции лошадей; Михаил Михайлович Березин, врач…

Их можно было искать вечно.

Ориентировки на минуту отвлекли внимание, хотя давно примелькались и походили больше на музейные экспонаты.

Можно больше не торчать в отделе, а ехать домой, но там пусто и оттого невыносимо холодно. Сутки назад, вернувшись с дедом из психиатрической больницы, Николай не смог оставить его в Нефтеграде. Уговоры не действовали, даже правнуком не удалось заманить. Не отвезешь на машине, — заявил дед, — уйду пешком. Мне не привыкать:

И дальше порога шагу не ступил в казенной квартире внука.

Пришлось вместе с ним отправлять Светлану и Андрюшку. Как они там, в келье на «родовом» березинском холме? Может, поехать сейчас к ним? Оставить все, скинуть погоны — а самовольный отъезд будет их стоить, — и в свою «вотчину», к родне, к дорогим и любимым людям. Пока они живы, пока — не приведи Бог! — не попали под стекло в один ряд с другими. Как бы хорошо сейчас сесть вчетвером, обняться, прижаться головами и, закрыв глаза, просто молчать.

Нет, рано! Нужно дождаться утра, рассвета, чтобы поехать в монастырь, на место происшествия. Поехать, чтобы самому, своими глазами увидеть…

Только самому надо посмотреть и яму, и трупы, вкусить историю во всей ее плоти и крови, вдохнуть ужас, может быть, пережить смерть. И тогда понятна станет жизнь отца, жизнь деда и бабки, жизни тех, кто угодил под стекло на столе. Возможно, тогда приблизится открытие заповеди, совершенное дедом: непротивление злу насилием. Как же научиться прощать палача, глядя на его жертвы?!

Неужели свершится предсказание деда, и ему, внуку, придется крикнуть Слово и Дело, чтобы вырвать людей у безумия?

А разве не безумие было сегодня?..

Когда Кирюк увидел толпу у ворот, он испугался не на шутку. Нет, он не боялся ни Деревнина, которого легко скрутил в бараний рог, ни шумящего, разгоряченного народа. Он слишком хорошо знал жителей Нефтеграда, чтобы всерьез принять мятежную ватагу. Из коротких разговоров Николай понял, что Кирюк в первый момент решил, что люди каким-то образом узнали о ядерном заряде, который готовили для спуска в скважину. Работы вели приехавшие специалисты, причем в режиме строгой секретности. Но если произошла утечка информации, значит, проболтался кто-то из посвященных, а скорее, сделал это умышленно. Как же работать, коли в аппарате сидит настоящий враг?

А потом, если люди взбунтовались из-за ядерного заряда, то их уже ничем не проймешь, не сагитируешь за прирост нефтедобычи, не убедишь интересами экономики, государства и партии. Это просто были бы другие люди.

Кирюк спешил с установкой заряда в скважине на четверть мегатонны. По сути, он спасал город, ибо хорошо знал Чингиза, который в это время ходил по своим высочайшим каналам и требовал заряда в мегатонну. Кирюк не сомневался, что «нефтяной король» добьется своего.

Но в любом случае, как бы ни говорили о благородстве мирного использования ядерного взрыва, бомба под городом — это безумие.

Как штабеля трупов под монастырем, как кислота, закачанная в могилы…

Неужто так быстро пришло время и уже сегодня пора крикнуть Слово и Дело?!

Погоди, погоди…

Почему никто больше не чувствует в этом безумие? Нет, надо спросить Кирюка, специалистов, что заряжают скважину, ученых, изобретших способ возбуждения нефтяных пластов. Неужели они никогда не задумывались, где кончается разум и начинается безумие?

Что бы было, расскажи он сейчас жителям города о ядерном заряде под землей? Пошли бы они толпой к дому секретаря?.. Вряд ли бы пошли! Трупы в яме — это страшно. От них содрогается душа, в дыхании смерти видится своя собственная смерть, и дороже становится даже самая низменная и убогая жизнь. А что маленькая, пусть и атомная бомба на глубине в два километра? Радиацию не увидишь глазом, не попробуешь на вкус, не пощупаешь руками. Она как бы безвредна лишь потому, что так устроены человеческая психика и чувства. Если же еще прибавить к этому политику на мирное использование атома, международные договоры о неприменении ядерного оружия, прибавить, наконец, сознательность простого человека, основанную на гордости и на жалости к собственной Родине, — нефть до зарезу нужна стране! вы уж потерпите! — если все это учесть, пожалуй, и десятка человек не собрать с города. Ну, подумаешь, лампочка качнется под потолком от легкого толчка, совершенно безвредно для организма повысится фон. Зато снова пойдет большая нефть, большие деньги, блага и награды.

В чем же оно выражается, безумие? В каких рентгенах можно измерить его незримый фон? Что, если безумие начинается тогда, когда нарушается равновесие ума и чувства? Чингиз привезет мегатонну, а не получится и с ней, то достанет две, три, четыре. Люди привыкнут к взрывам — нет же допустимого предела! Вернее, он потом будет, но уже поздно! Незримая смерть не пощадит и младенцев. И будут новые ямы…

Наверное, разум можно мерить только человечностью. Уровень разума настолько высок, насколько высока человечность во всем, что исходит от рук и ума человеческого.

Но все так зыбко! Разумен и честен ли судья, взявший в руки этот измерительный инструмент?

Размышляя так, Николай забылся и не сразу услышал вкрадчивый стук в дверь. Боязливой рукой кто‑то скребся к нему и, наверное, требовал к себе человеческого отношения. Николай встал и отворил дверь.

На пороге стоял милиционер, снятый им с поста возле дома Кирюка. Деревянно-скованный, растерзанный и потрясенный.

— Рапорт о применении оружия написали? — спросил Николай.

— Написал, — выдавил привратник.

— Оружие сдали?

— Сдал…

— Карточку-заменитель на стол, — скомандовал Николай.

Милиционер выложил из стылой руки картонный квадратик — документ на получение оружия в дежурной части. Николай смотрел ему в лицо и видел только страх. Страх перед начальником, перед обстоятельствами и судьбой.

— Зачем ты стрелял? — тихо спросил он.

— Я в воздух, — признался милиционер.

— Но зачем ты стрелял?

— Попугать хотел, — признался тот и поправился: — Предупредить.

Николай тяжело встряхнул головой.

— Зачем стрелял?

Привратник окончательно смутился, но, преодолев страх, все-таки выдавил:

— По инструкции… Когда нападение…

Николай достал ножницы и начал спарывать с милиционера погоны. Он знал, что делает это незаконно, что до проверки специальной комиссией действий сотрудника его нельзя судить, нельзя снимать погоны и отбирать удостоверение. Отстранить от службы — можно, лишать его милицейских полномочий — нет.

Милиционер пугливо косился на ножницы у плеча, и по бледному лицу его текли слезы.

— Плачь, плачь, — тихо, как-то по-старчески приговаривал Николай. — Я тоже сегодня плакал… Надо ведь и плакать учиться.

Монастырь теперь назывался по-протокольному — местом происшествия.

Эти два слова засели в голове и навязчиво долбились в затылок. Николай обошел монастырский двор, заглянул в храм, потом долго исследовал оставшиеся три стены, пока не поймал себя на мысли, что всячески оттягивает тот миг, когда надо подойти к обрыву и заглянуть вниз. Там, у самого края, уже стояли люди и, цепенея, смотрели под обрыв, как смотрят в бездонную пропасть или в могилу. Они уже будто перешагнули незримую черту и увидели то, что нельзя видеть простым смертным. Все, лежащее ниже кромки берега хотя бы на пядь, казалось сакральным; люди немели, ноги врастали в землю, и в их соляных лицах, будто в зеркалах, отражалась смерть.

Он понимал, что когда милиционеры закрепят и спустят под берег веревки, ему придется спуститься вниз. Он чувствовал, как неотвратимо приближается эта минута. До нее, как до обрыва, было всего несколько шагов.

Все. Теперь уже ничто не спасет и не избавит от рока. Словно метроном, отсчитывая секунды, Николай сбросил китель и поднял веревку. Прежде чем спустить ноги с обрыва, в самый последний миг он неожиданно подумал, что, побывав внизу, уже невозможно станет жить как прежде. Казалось, в мире произойдет что-то необратимое, что-то сломается, безвозвратно испортится, как засвеченная фотопленка. И думалось ему, что спускаться придется глубоко и долго, но сакральное начиналось почти сразу же от поверхности, под слоем чернозема и песка, словно пулеметной очередью пробитого стрижиными норами.

Яма напоминала консервную банку с разрезанным боком.