Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

Между тем, Кочубея, долетевшего за несколько дней в Чигирин, застали там самые нерадостные вести. Дорошенко от горя действительно был близок к потере рассудка… Кочубей едва узнал его. Выслушав Кочубея, гетман произнес отрывисто:

— Передай Многогрешному мой приказ немедленно ударить на Ромодановского; я прибуду к войску, прибуду, только не сейчас.

Когда же Кочубей заикнулся о том, что если гетман не прибудет сейчас к войску, то могут выбрать гетманом другого, Дорошенко ответил мрачно:

— Я силой булавы не брал, — когда не хотят, пусть выбирают лучшего.

Кочубей решительно не знал, что ему делать? Одно только утешало его — это радостная встреча Сани. Когда первые порывы радости утихли, и Саня, усадивши его за стол, принялась угощать его всем, что только имелось в ее маленьком хозяйстве, Кочубей обратился к ней с расспросами.

— Ну, расскажи же мне, голубка, что было здесь, когда гетман к вам прилетел в Чигирин?

— О, Господи, страшно и вспомнить! — всплеснула руками Саня. — Самойловича гетман уже не застал, тот уехал незадолго до его приезда, одна гетманша была, она ни в чем и не отпиралась. Ну, как бросился к ней в покои гетман, что уже там было у них, не знаю, только выскочил он, как безумный, и сейчас трясусь вся, как вспомню его лицо. Сперва повесить ее хотел, вон там на замковых воротах, а потом, — видно жалко ему все-таки ее стало, — передумал и услал ее в монастырь!

— В монастырь?

— Да, в Киев, там ее заперли в келье, вскорости постригут навсегда… А как гетман заслал ее туда, да сам в Чигирине остался, так мы уже все думали, что он решился ума: тут гонец за гонцом от вашего войска летят, а гетман как будто и понимать слова людские перестал.

— Эх! — вздохнул Кочубей, — уж именно нечистый прислал ему этот «лыст»! Когда бы не он, на другой бы день все уже покончено было, а теперь так все «скрутылось», что, если гетман дня за два не приедет к войску — погибнет все!

И Кочубей начал рассказывать Сане о том опасном положении, в котором находилось в эту минуту казацкое войско. Но вот у дверей их светлицы раздались поспешные шаги, вслед за тем двери распахнулись, и на пороге показалась Марианна.

При виде этой незнакомой девушки в латах и в блестящем шлеме, Саня невольно поднялась с места, да так и замерла от изумления. Кочубей также поднялся и с тревогой остановил свой взор на Марианне, лицо ее не предвещало ничего хорошего. Марианна была бледна, вокруг губ ее лежала глубокая складка, глаза мрачно глядели из-под нахмуренных бровей.

— Где Мазепа? — произнесла она отрывистым, глухим тоном.

Кочубей слегка смутился.

— Он, панно полковникова, заехал по дороге в степь, там на хутор его нареченной татаре наскакали, — и Кочубей передал Марианне о той тревоге и страданиях, которые охватили Мазепу при известии о набеге татар; но Марианну рассказ о страданиях Мазепы тронул мало.

— Ха! — перебила она с презрительной улыбкой Кочубея, — пан генеральный писарь поспешил на хутор к нареченной, как гетман в Чигирин к «малжонке», а войску оттого большой «прыбуток»! — Марианна разразилась злобным смехом и вдруг, оборвавши круто свой иронический тон, прибавила сурово:

— Где гетман?

— Он, панна, здесь, да душа его витает где-то не с нами.

— Где бы она ни была, мои слова вызовут ее! — произнесла твердо Марианна, и при этом лицо ее приняло такое мрачное выражение, что Кочубей воскликнул невольно:

— Плохие вести?!

— Худших не будет.

— Пойдем, панно, — произнес встревоженно Кочубей, — пойдем, мы заставим его выслушать нас.

Когда Кочубей ввел Марианну к гетману, она едва узнала его. В высоком кресле сидел худой, осунувшийся старик, его запавшие глаза глядели мрачно и сурово, в темных волосах блестели серебряные нити.

— Ясновельможный гетмане, — обратилась к нему громко Марианна, — плохие вести!

Дорошенко как будто очнутся при этих словах.

— Что? — произнес он, подымая голову: — Разбито войско?

— С Москвою заключили мир.

— Мир? Мир? Но кто же смел?

— Многогрешный.

— Без моей згоды?

— Вся старшина избрала его гетманом.

Как безумный, вскочил Дорошенко с места.

— Его гетманом? Не может быть! Ты шутишь? Ты смеешься? Но я за «жарт» такой не поблагодарю. Порыв Дорошенко не испугал Марианну.

— Ясновельможный гетмане, — произнесла она твердо, — мы слали к твоей милости гонца за гонцом — ты не ехал, а старшина вся взбунтовалась, не захотели воевать с Москвою: учинили мир и выбрали гетманом Демьяна Многогрешного; боярин уже утвердил его.

— Изверги! Звери! Предатели! Что сделали вы? — вскрикнул дико Дорошенко и, ухватившись руками за голову, повалился на кресло.

Безумное горе гетмана тронуло Марианну; жесткие, холодные слова застыли у ней на устах. Несколько минут в комнате царило тяжелое, ужасное молчание.

Вдруг двери медленно растворились… Марианна взглянула в их сторону и невольно отступила. В покой гетмана вошел Мазепа. Но кто бы узнал его теперь? Он был так бледен, так ужасен, что походил больше на тень, вышедшую из могилы, чем на живого человека. Увидев Марианну, увидев полную отчаяния позу гетмана и словно окаменевшего Кочубея, Мазепа остановился…

— Что случилось, Марианна? — произнес он глухо, переводя свой взгляд с гетмана на нее.

— Все погибло, — ответила она тихо, — Многогрешного выбрали гетманом, с Москвою заключен мир. Мазепа онемел.

Снова в комнате наступило тяжелое молчание; никто не решался прервать его. Судя по виду Мазепы, и Кочубей, и Марианна поняли сразу, что застал он на хуторе. Наконец Мазепа подошел к Дорошенко:

— Ясновельможный гетмане, — произнес он, — я прискакал сюда просить тебя спешить скорее к войску, но мое известие пришло уж слишком поздно. Теперь я не нужен больше никому, — отпусти меня…

— Как! — вскрикнула Марианна, — ты хочешь теперь, в такую минуту оставить нас?

— Марианна, я помочь теперь ничем не в силах; здесь, — Мазепа показал рукою на сердце, — разбито все.

И Мазепа рассказал всем о том ужасном зрелище, которое он застал на хуторе.

Короткий, отрывистый рассказ Мазепы тронул и потряс всех даже в эту ужасную минуту.

— Несчастный! — прошептал Кочубей и отвернулся в сторону. Марианна подошла к Мазепе:

— Друже мой! — заговорила она, опуская ему на плечо руку, таким нежным и теплым тоном, которого Мазепа не слыхал у нее никогда, — Правда, тяжело твое горе, а разве другие не живут с разбитым сердцем? Ты слышал. Многогрешный опять оторвал нас от правой половины, а здесь поляки собираются на нас ударить, слышно, что на Запорожье Суховеенко выбирают гетманом, кругом тревога, смятенье, — в такую пору мы должны забыть все наши страдания, сплотиться воедино!

Чем дальше говорила Марианна, тем больше увлекалась она, тем пламеннее становилась ее речь. — Да, горе Мазепы тяжело, но и в этом горе Господь послал ему милость. Не хуже ли было б, если бы Галина не погибла, а досталась в руки татарам или какому-нибудь польскому магнату на потеху, на позор! О, в тысячу раз лучше смерть, чем пытки и позор!

Пламенные, горячие слова Марианны глубоко проникали в сердце Мазепы: глухое отчаяние, сковавшее его грудь, как-то смягчилось и вместо него в сердце его проникала тихая, мягкая грусть; чувство бесконечной пустоты и одиночества мало-помалу исчезало, он чувствовал, что у него есть такое верное и любящее сердце, которое готово на все для него, и от этого сознания в душе его становилось как-то легче и светлее; горе не уменьшалось, но отчаяние исчезало, и слабая надежда пробивалась в душе…

Слова Марианны заставили очнуться и Дорошенко.

— Да, ты права, Марианна, — произнес он твердым голосом, вставая с кресла. — Настал час стряхнуть с плеч горе и «нудьгу». Мы должны соединить воедино свои руки, и если теперь несчастья заставили нас утерять то, что было добыто с таким трудом, то в другой раз Господь Всемогущий не оставит нас!

— Так, гетмане, так, гетмане! — вскрикнули разом Кочубей и Марианна. — Еще пропало не все! Когда Господь вернул нам опять твое сердце, тогда и надежда возвратилась к нам!

— О, Марианна, Марианна! — прошептал Мазепа, горячо сжимая ее руку, — ты во второй раз спасаешь мне жизнь, а я… а я… Марианна, сестра моя, чем отплачу я тебе за все?

— Тем, что будешь жить и отдашь свои силы Украине!

— Да, ты права. — Мазепа еще раз сжал горячо руку Марианны и потухшие глаза его вспыхнули снова горячим огнем. — К новой жизни, к новой борьбе! И чем свирепее будут бури и грозы, тем с большей утехой я ринусь к ним навстречу помериться силой. Пусть будет здесь могила, — прижал он руку к своему взволнованному сердцу, — но с ней я отдам себя всего без остатка Украине!

— О, друже мой, — произнесла с чувством Марианна, не выпуская его руки, — верь, и холодную могилу согревает солнце и вызывает на ней к жизни свежие цветы.