Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

– Для России это событие такой важности, – объяснил он, – что сейчас вся страна занята лихорадочной подготовкой к нему. Никто, начиная от губернатора и заканчивая последним коллежским асессором, не может думать о работе. Вам пришлось бы заниматься продажей имения в далеко не лучших условиях. Так что подождите немножко, пока закончится всенародное ликование!..

Софи признала его правоту. Торопиться и впрямь некуда. Провожая до дверей, Скрябин похвалил ее за то, что она выбрала наиболее разумное решение: продать Каштановку.

– Вы ведь понимаете, что, когда нельзя быть на месте, чтобы лично заниматься сельским хозяйством, лучше совсем от этого отказаться! – сказал он. – Тем более что, насколько мне известно, ваше поместье представляет собой неплохой капитал. Так что совет вам: не идите на поводу у покупателей, держитесь вашей цены. И жду вас снова, когда вам потребуется виза. Вы получите ее через сорок восемь часов.

Пока он говорил, Софи почувствовала долетевший сюда, в коридор, из какой-то отдаленной кухни запах русского блюда: рубленое мясо с укропом, должно быть, приправленное сметаной. Мысли у нее путались. Скрябин поцеловал ей руку. Давешний секретарь был чем-то занят, и вниз по большой лестнице, до прихожей, ее провожал выездной лакей в коротких штанах и синей с золотом ливрее. Она украдкой его разглядывала. Лицо под напудренным париком с буклями было лицом сибирского крестьянина – скуластое и курносое.

Выйдя из генерального консульства, Софи почувствовала себя так, словно вернулась из долгого путешествия: все вокруг казалось немного чужим. Яркое солнце заливало резкой белизной тротуар перед ней, наряды дам переливались, словно крылья бабочек. Городской шум нахлынул на нее, но не смог отвлечь от завладевших ею мыслей. Она шла через площадь Согласия, а за ней по пятам толпой следовали все до одного каштановские мужики.

На следующее утро пришло письмо от Дарьи Филипповны, в котором говорилось примерно то же, что она уже знала.

«Я не хотела писать вам об этом до тех пор, пока дело не рассудят: опасалась попасть в неприятное положение. Теперь же, когда ваш племянник лежит в земле (упокой, Господи, его душу!), а его убийцы – на каторжных работах (отпусти им грехи их, Господи!), не могу устоять перед желанием сказать вам, насколько это нас потрясло, меня и сына. Какая чудовищная история! Знаете ли вы, что мужики стащили Сергея Владимировича наземь с коня, избили, задушили, а потом утопили в реке, кинув в прорубь? Он-то рассчитывал, что погонщики за него заступятся, а они стояли сложа руки – и они тоже в конце концов возненавидели своего барина. А ведь он им хорошо платил! Я две ночи не могла уснуть! Со времен войны в наших местах то и дело случаются беспорядки, мужики бунтуют. Даже наши, в Славянке, начали пить и чваниться! До чего печальные настали времена! Управляющий, которого вам назначили, человек очень хороший, порядочный, из немцев. Вася считает, что вы можете полностью ему доверять. Конечно, теперь, когда вы поселились в Париже, ваш каштановский дом потерял для вас всякую привлекательность! Здесь все думают, что вы продадите это прекрасное имение, и меня это очень огорчает – вы ведь знаете, нам с Васей очень приятно было ваше соседство. Иногда, когда мы с ним сумерничаем, случается заговорить об этом. Но, между нами, вы совершенно правы. Непонятно, какое будущее ожидает большие земельные владения. Сельское хозяйство почти никаких доходов не приносит, крестьяне обленились, стали дерзкими. Повсюду царит неуверенность, денег вечно не хватает. Говорят, наш новый царь – истинный ангел кротости и великодушия! – твердо намерен в ближайшие годы освободить крепостных. Это благородное намерение, и Васю оно очень тронуло. Он говорит, что для России настает заря новой эры, сбываются чаяния его друзей. Дай-то Бог! Да только я опасаюсь, что наши мужики, как только их освободят, не будут знать, куда податься, и все хозяйство в стране расстроится. „Вот и еще одна причина для меня расстаться с Каштановкой!“ – скажете вы. Да, конечно, такая уж я уродилась, вот и опять выступаю против собственных интересов. Ну, что бы вы там ни решили, я надеюсь, что вы все-таки приедете сюда на месте уладить все дела, и, если вы пробудете здесь хоть несколько дней, если мы хоть ненадолго увидимся – это смягчит огорчение, которое я испытываю при одной только мысли о том, что вскоре в вашем имении, может быть, станет хозяйничать чужой человек…»

Известие о том, что Софи получила наследство, мгновенно распространилось в парижских салонах. Дельфина так радовалась, словно это счастье выпало ей самой. Теперь она не расставалась с подругой детства и непременно хотела давать ей советы по любому поводу. Послушать ее, так следовало немедленно начать ремонт в особняке на улице Гренель, купить хорошую мебель, перекрасить стены, сменить занавеси и обивку, нанять слуг. Софи, едва успевшая получить из Каштановки прежние недоимки, не хотела влезать в серьезные расходы до того, как продаст имение. Ей казалось, что все эти обновления могут подождать до ее возвращения из России, да и голова у нее к тому времени будет яснее, она сможет свободнее решать, как поступать дальше. Тем не менее она все же решила заказать себе несколько платьев, правда, речь шла о дорожной одежде, а не о вечерних нарядах. Дельфина, неизменно присутствовавшая на всех примерках, как-то заметила, когда Софи стояла перед большим зеркалом в своей комнате, безраздельно отдавшись во власть ощетинившейся булавками портнихи:

– Напрасно вы откладываете на завтра обновление своего дома. Работы такого рода всегда затягиваются надолго, но и ваш дом, и вы сами непременно должны быть готовы к началу зимнего сезона!

– Ничего страшного не произойдет, если я на несколько месяцев запоздаю! – ответила Софи.

– Произойдет, дорогая моя! – возразила Дельфина. – Вы больше не можете позволить себе отставать от светской жизни!

– Да что вы, – воскликнула Софи, – будет вам! Я живу вдали от всего, я никому не интересна!..

– А вот тут вы ошибаетесь! Времена изменились! И ваше положение обещает сделаться совершенно исключительным…

Поскольку Софи никак на это заманчивое обещание не отозвалась, Дельфина присунулась лицом к ней поближе и продолжала, понизив голос, с таинственным видом:

– Ваши связи с Россией, с одной стороны, и с Францией – с другой, совершенно естественно предназначают вас для роли посредника между этими двумя мирами. Княгиня Ливен стара. Она уже никого не принимает. Ее уже никто не слушает. Вы вполне можете занять ее место!

Софи искренне расхохоталась:

– Вы шутите! У меня нет ни способности, ни желания этим заниматься!

– Что касается способности – вы себя недооцениваете! А что касается желания – оно понемногу пробудится! Разве вам не хотелось бы воздействовать на мнение ваших соотечественников в том, что касается отношений с Россией?

Софи только плечами пожала; портниха, в это время на коленях ползавшая по ковру вокруг нее, взмолилась: она не может работать в таких условиях. Дельфина на мгновение отвлеклась, заметила, что верх рукава выходит слишком плоским, затем, снова взявшись за свое, воскликнула, трепеща ресницами:

– Ах, Софи, как мне хотелось бы вас убедить! Вы не можете после всего, что вам довелось пережить, не интересоваться общественной жизнью! Я недавно беседовала на эту тему с мадам д’Агу. Она придерживается совершенно тех же взглядов, и вот она считает…

Дельфина еще долго говорила, подробно расхваливая заслуги светской дамы, у которой выдающиеся мужи ищут вдохновения, покуривая сигару и попивая пунш. Разве может Софи найти лучшее применение своему богатству, чем посвятив себя созданию в самом сердце Парижа интеллектуального франко-русского очага?

– Прошу вас, повернитесь, сударыня, – вмешалась портниха. – Теперь рукав вас устраивает?

Софи развернулась на каблуках. В большом наклонном зеркале отразилась немолодая дама с темными волосами, в которых поблескивали серебряные нити, с выпуклым лбом, четко обрисованными бровями, живым взглядом черных глаз, тонким орлиным носом, узким, резко очерченным подбородком, решительно сжатым и вместе с тем женственным ртом. Темно-лиловое платье, наметанное крупными белыми стежками, плотно облегало грудь и пышно расходилось книзу.

– Да, все очень хорошо, – сказала она.

И подумала: «А в самом деле, отчего бы не занять подобающее место в парижском обществе? Почему бы не попытаться объяснить французам, что такое Россия? Денег, которые я получу от продажи Каштановки, мне вполне хватит на то, чтобы устраивать большие приемы. Я заставлю к себе прислушаться. От меня наконец-то будет хоть какая-то польза!» Но тут, словно споткнувшись, резко оборвала свои рассуждения. Снова с разбегу наткнулась, как на осязаемое препятствие, на мысль о том, что надо продать Каштановку. Уступить чужим людям эту полную воспоминаний землю, торговаться о цене мужиков: столько-то за голову, будто это скот, – достанет ли у нее на это сил? «Тем не менее придется через все это пройти, – сказала она себе. – Со смертью Сережи ничего не изменилось. Мне нечего больше делать в этой стране, с этими крепостными. Они меня не любят, они мне это доказали. А я уже не чувствую в себе сил заниматься ими, как прежде, независимо от того, освободят их или нет. Слишком поздно пала преграда. Нельзя разогреть угасшую страсть. Если бы мой сын остался жить, мне было бы кому оставить это имение в наследство. А так – что ждет Каштановку, когда меня не станет? Некому прийти мне на смену. Как это страшно! Ах, скорее, скорее бы все это закончилось, чтобы мне больше никогда не слышать о Каштановке!» Она наклонилась к Дельфине, наблюдавшей за ней из глубины своего кресла, и тихонько проговорила: