Валентин Лавров - Катастрофа

Очевидец писал: «После освобождения Парижа ловили женщин, имевших сношения с немцами. Им заламывали руки за спину, стригли волосы и мазали лицо красной краской. На квартире у них все разбивали». Фашизм наоборот!

Повсюду, где появлялись «красные освободители» — на Балканах, в Прибалтике, в Центральной Европе, они первым делом после уничтожения нацистов принимались за бывших соотечественников. Их по-домашнему арестовывали на улицах, брали на квартирах — так же, как это привычно делалось где-нибудь на Лиговке в Питере или у Красных ворот в Москве.

Могучая десница родного НКВД умело выбирала из всего мирового российского рассеяния практически всякого, с кем надо было свести счеты. Лояльные союзники старательно помогали Сталину. Выдавали на смерть даже тех россиян, кто родился на чужбине и в СССР никогда не жил.

В мае 1945 года в австрийском Юденбурге англичане передали советскому командованию целый казачий корпус — около 45 тысяч человек. Казаки готовы были погибнуть, но большевикам не сдаться. Англичане обманом их разоружили и отдали на кровавую расправу.

Союзники, словно спеша друг перед другом продемонстрировать преданность Кремлю, выдавали русских из Италии, Германии, Австрии, Франции, Швеции, Норвегии, Дании.

И пусть читатель не заблуждается: сталинские расстрелы и концлагеря ожидали не только тех, кто оказался на стороне Гитлера, но и тех, кто сражался… против фашизма.

* * *

В июне 1946 года русскую эмиграцию всколыхнул указ:

«Правительство СССР приняло решение, дающее право каждому, кто не имел или потерял гражданство СССР, восстановить это гражданство и таким образом стать полноправным сыном своей Советской Родины… В годы Великой Отечественной войны большая часть русской эмиграции почувствовала свою неразрывную связь с советским народом, который на полях сражений с гитлеровской Германией отстаивал свою родную землю».

Во всех странах, где были русские эмигранты, многие из них пожелали перейти в советское гражданство. Лишь в одной Франции советское гражданство получили 11 тысяч человек. Из них две тысячи отправились на родину.

Почти всех их ожидали концлагеря. Долгие десятилетия торжествовала сталинская логика (или еще существует?), по которой русский человек, поживший на Западе, не может не быть врагом СССР. Русских, вернувшихся на родину, продолжали сажать в концлагеря и при «демократе» Хрущеве — еще в 60-е годы (я сам знал нескольких таких). Обвинение было стандартным: «восхвалял буржуазный образ жизни». Если на родину тебя привела любовь к ней, то отправляйся в Мордовию или Пермскую область — лет на семь. И на «строгий режим», ибо совершил «особо опасное государственное преступление». Вот такая хрущевско-бериевская логика!

2

Но были исключения — когда фигура «возвращенца» была заметной или ему удавалось сохранить тесные связи с Западом. В Кремле боялись огласки.

К таким исключениям относился и Сосинский, обосновавшийся в конце концов на Ленинском проспекте в Москве. Мне доводилось бывать в его крошечной квартирке, где вокруг гостеприимного и вечно жизнерадостного хозяина толпились известные писатели, актеры, художники, космонавты.

Вот отрывок из его рукописных воспоминаний:

«Перо мое сейчас обливается кровью. Молчать я не в силах:

…Организация эта называлась «Военная миссия СССР по репатриации». Помещалась она в Париже на улице Генерала Апперта, в доме 4. Начальником миссии был подполковник Алексеев.

Из первых встреч с ним помню такую сцену в его кабинете, украшенном портретом Сталина.

Молодая, весьма красивая женщина с возмущением говорила:

— В фильме «Цирк» нам доказывали, что мы можем полюбить любого — желтого, черного, любого иностранца. Это что — пропаганда?

— Да, пропаганда. Вы должны вернуться в СССР без мужа.

— А я без него не поеду.

— Поедете. Если нужно, силой отправим. У нас на такой случай есть договор с Францией. Изменников родины мы не очень жалуем.

…Думаю, что такие сцены разворачивались здесь раз сто в день. Москва слезам не верит.

Что-то с тех пор у меня дрогнуло в сердце. Я себе так ясно представил, как мои ребята, столько лет подвергавшиеся издевательствам немцев, в страшном плену томительно ждали конца войны, ждали, не сложив руки, возвращения на любимую мачеху- родину, для которой они пожертвовали всем, а многие и жизнью своей, как Антоненко, Ковалев, Ершов, Красноперов, как они, бежав из плена (дело нелегкое), яростно боролись с фашистами — и вот финальная награда: «Изменники родины!»

Помню Васёва, который на радостях, по случаю столь долго желанной победы, заказал себе в Париже (я с немалым трудом раздобыл ему денег на это) мундир советского лейтенанта (в таком чине он попал в плен, само собой разумеется, в составе целой армии, окруженной немцами, — для этого не надо было быть тяжело раненными в бою, как мы все привыкли рапортовать своему начальству). Васёв прикрепил к своей груди военный крест, которым наградил его Леклерк.

Мы отпраздновали такое событие в жизни Васёва не где- нибудь, а в очень дорогом ресторане «Русский медведь», где я не раз до войны бывал с Бабелем.

Ну а что произошло дальше?

Это я узнал лишь много лет спустя, когда вернулся на родину в 1960 году. Как только такой порядочный и счастливый лейтенант советской армии вошел в поезд, уходивший из Парижа в Москву, на него с яростью набросились черти с вилами, сорвали золотые погоны — их было труднее всего сделать парижскому портному, оторвали с груди военный крест с мечами и разорвали документы на двух языках, в которых французы перечисляли его подвиги и на изготовление которых я, старый дурак, столько времени и сил потерял в приемных парижских нотариусов.

Откуда у этих чертей с вилами такая ненависть к соотечественникам за рубежом, ими же освобожденным в победный час от фашизма?!

Прости, Господь, сим неразумным, подпавшим под власть тьмы».

Приведу еще одно свидетельство — А. Солженицына.

«Из Франции их с почетом, с цветами принимали в советские граждане, с комфортом доставляли на родину, а загребали уже тут. Более затяжно получилось с эмигрантами шанхайскими — туда руки не дотягивались в 45-м году. Но туда приехал уполномоченный от советского правительства и огласил Указ Президиума Верховного Совета: прощение всем эмигрантам! Ну, как не поверить? Не может же правительство лгать! (Был ли такой указ на самом деле, не был, — органов он во всяком случае не связывал.) Шанхайцы выразили восторг. Предложено им было брать столько вещей и такие, какие хотят (они поехали и с автомобилями — это родине пригодится), селиться в Союзе там, где хотят; и работать, конечно, по любой специальности. Из Шанхая их брали пароходами. Уже судьба пароходов была разная: на некоторых почему-то совсем не кормили. Разная судьба была и от порта Находки (одного из главных перевалочных пунктов ГУЛАГа). Почти всех грузили в эшелоны из товарных вагонов, как заключенных, только еще не было строгого конвоя и собак. Иных довозили до каких-то обжитых мест, до городов, и действительно на 2–3 года пускали пожить. Других сразу привозили эшелоном в лагерь, где-нибудь в Заволжье разгружали в лесу с высокого откоса вместе с белыми роялями и жардиньерками. В 48—49-м годах еще уцелевших дальневосточных ре-эмигрантов досаживали наподскреб».

3

Бунин решил вернуться на родину и вел себя соответствующим образом. Он зачастил на рю Гренель — в советское посольство. Здесь имел несколько бесед с послом А.Е. Богомоловым — с глазу на глаз. Содержание бесед — по уговоренности — не фиксировалось. Но о чем они говорили, догадаться не сложно — об условиях возвращения.

Бунин много не хотел: издать собрание сочинений да нормальные бытовые условия.

Вдруг он получил открытку от Телешова, датированную 11 октября 1945 года. Тот заманчиво писал: «Дорогой мой, откликнись, отзовись! Наша Родина, как тебе известно, вышла блестяще из труднейших условий войны и всяких потрясений. У нас все прочно и благополучно. Когда вернулись к нам Алексей Толстой, и Куприн, и Скиталец, они чувствовали себя здесь вполне счастливыми.

Шаляпина и Рахманинова у нас чтут и память их чествуют. Таково отношение у нас к крупным русским талантам».

Намеки были ясными, как летнее небо в Париже.

Бунин отвечал — через советское посольство, не доверяя скромности французской почты.

Завязалась переписка.

Телешов продолжать гнуть свою (или, может, не совсем свою) линию:

«К тебе везде отношение прекрасное. Твою открытку ко мне всю затрепали — так интересуются тобой и ждут. Между прочим, очень важно, что Государственное издательство печатает твои рассказы, около 20–25 листов. Это очень значительно и приятно».

На крючок прицепили вроде заманчивую приманку. Но дело делалось по-советски, то есть шаляй-валяйски.