Марина Друбецкая - Девочка на шаре

— Александр Федорович. — Голос шофера заставил его вздрогнуть.

Ожогин обернулся. Шофер стоял с охапкой сухих веток. Бросил их под передние колеса. Ожогин кивнул ему на водительское сиденье. Сам подошел к авто сзади, уперся мощным плечом в бампер. Шофер ударил по газу. Ожогин нажал. Авто взвизгнуло и выскочило из ямы.

Усевшись, Ожогин с усилием заставил себя думать о приятном. Сейчас он вернется домой, где ждет милый верный товарищ Вася Чардынин. Это благодаря Васе Ожогин выжил после гибели Лары. Чардынин не отходил от него ни на шаг. И сейчас многолетний директор московской кинофабрики Чардынин незаменим на новой студии. Он — единственный, на кого Ожогин может положиться, как на самого себя. И быт устроен отменно благодаря стараниям Чардынина. Кстати, именно он снял старую барскую дачу, в которой они с Ожогиным живут со дня приезда в Ялту. Дача принадлежала Нине Зарецкой — приме Малого театра, вдове великого драматурга Антона Чехова, дамочке зловредной и злоязычной, позволяющей себе совершать и говорить бестактности людям в лицо. Впрочем, на даче Зарецкая за минувший год ни разу не появилась. И вот — нежданное появление хозяйки.

Ожогин, забыв о вежливости, хмуро смотрел на Зарецкую. Та перехватила его взгляд.

— И-и, батюшка! Даже не думай! Мешать вам не стану. Контракт есть контракт. Досаждать своим обществом тоже. Жить буду во флигеле, заниматься своими делами. Дел у меня предостаточно. Мужнино наследство все никак до конца не оформлю.

Здесь Нина Петровна кривила душой. Никаких дел у нее в Ялте не было. Было желание передохнуть, оглянуться, понять, что делать дальше. Еще год назад жизнь шла по устоявшейся колее — репетиции, спектакли, цветы, поклонники, дежурящие у служебного входа в театр, газетные статейки, в которых она единодушно величалась «гордостью русской сцены» — да так завеличалась, что уж второй десяток лет ни один рецензент не мог найти в ее игре ни одного изъяна, словно она бронзовая болванка какая-то. Жизнь эта текла так просто, так естественно, что Зарецкая не замечала ее течения. Но что-то надломилось. Что-то пошло не так. Где, когда возникла трещина?

Летние гастроли прошли ужасно. Раньше Зарецкая любила летние вояжи Малого в российскую глушь. Любила долгие переезды в жестких плацкартах — ей-то давно полагалось купе-люкс, но она часто отказывалась от привилегий, чтобы путешествовать со всей труппой, — а то и на повозках с лошадьми. Вместо реквизита после таких перемещений иногда привозили на место обломки да осколки. Тогда помощник режиссера носился, вытаращив глаза, по магазинам, закупая стекло и фарфор, а рабочие в местном театрике заново сколачивали декорации. Любила Зарецкая и пыльные улочки маленьких городков с неизменными кустами акации за дощатыми заборами, и просторные пустоватые площади с покосившимися анфиладами торговых рядов, и провинциальные гостиницы — выцветшие обои в мелкий цветочек, железные кровати, чай из самовара. Любила ночные посиделки актерской братии, разгоряченные лица, соленые анекдотцы, нескромные прикосновения. Любила пропустить рюмочку-другую, а после смерти мужа не чуралась и быстрой гастрольной любви.

Нельзя сказать, что Нина Петровна была душой компании или обладала легким нравом. Напротив, характер у нее был тяжелый — властный, мужской, — сострить умела, но большей частью зло. В театре шуток ее и прозвищ, которыми она наделяла актеров, боялись. В общем, Зарецкую не очень жаловали. Да и она в Москве не стремилась к дружбе с коллегами. Но во время гастролей, в ежегодной повинности вести общую жизнь на глазах друг у друга ей, не замечавшей ни завистливых, ни льстивых взглядов, виделось давно забытое студийное единение, молодое студенческое безрассудство.

Не то было нынешним летом. Все раздражало Нину Петровну. Все казалось тягостным. Все мучило. Дороги тянулись бесконечно. Пыль забивалась в ноздри, уши, глаза, оседала на одежде и волосах. Сцены провинциальных театров скрипели плохо пригнанными досками, да так, что не слышно было партнера. Гостиницы выпятили углы с зонтиками паутины, клопы и тараканы нагло вертели усами, матрасы вздыбились ребрами стальных пружин. Красные потные лица полночных выпивох были отвратительны. Шутки их — плоскими, как сценический задник. Любовь по углам — грязной. На всем лежал отпечаток невоздержанности и неразборчивости. Студийное братство превратилось в гастрольное блядство. Постарела она, что ли?

Зарецкая с облегчением вернулась в Москву. Однако начавшийся сезон преподнес новые сюрпризы. Все шло как обычно и все не так. Сначала с удивлением, а потом со страхом она стала замечать, что ей не хочется выходить на сцену. Кручинина, Раневская, Орлеанская дева, леди Макбет… И снова — Кручинина, Раневская… Скучно. Надоело. Что дальше? Вот принес молодой автор новую пьеску. Так ведь читать невозможно, не то что играть! Да и возрастных ролей сколько еще наберется?

В конце зимы она не выдержала и открыла дверь в кабинет директора театра.

— Как хочешь, милый друг, а придется тебе отпустить меня на год. Я театру послужила, можно и отдохнуть. И даже не удерживай, не останусь!

И, не слушая возражений, хлопнула дверью. Разыскала режиссера.

— Готовь вводы. Играю последний месяц.

А через месяц уже стояла у окна в коридоре вагона первого класса экспресса Москва — Симферополь и смотрела, как гаснут, уплывая назад, огни вокзала и прежняя жизнь погружается в ночную тьму. Из соседнего купе с открытой дверью слышались мужские голоса: «Глоток коньяка? Непременно возьмите лимон». — «Благодарствуйте. Сигару?» Послышалось звяканье фляжки о стакан, бульканье густой струи. В коридор выкатился клуб терпкого табачного дыма. Попутчики в купе продолжали разговор. Говорили об Ожогине. Зарецкая непроизвольно прислушалась. Ожогин — старый московский знакомый — вот уже больше года снимал ее ялтинскую дачу. До Москвы доходили слухи о его нововведениях в Крыму. Но — ничего определенного. Из подслушанного разговора выходило, что развернулся он не на шутку, студию строит огромную, а собеседники — синематографические режиссеры, которые едут проситься к нему на работу. Потом в ход пошли профессиональные термины, потом началось обсуждение достоинств и недостатков старлеток, и Зарецкая вошла в свое купе. Села на диван. Плюшевый вагонный уют успокаивал. Закурив, она нажала на кнопку электрического звонка, которыми недавно снабдили все купе первого класса. Тут же на пороге возник проводник. Спросив чаю, Зарецкая задумалась.

Синема… Это может стать переменой участи. Прошлой весной она снялась в синема — в политической эпопее Сергея Эйсбара «Защита Зимнего». Играла мать молоденького студента, которого грязная большевистская чернь накачала наркотиками и заставила участвовать в своих сборищах. Пять лет, как в октябре 1917-го подавили большевистский бунт. Пять лет, как расстреляли Ленина и Троцкого. Монархия сохранена. Правда, августейшее правление носит теперь формальный характер, всю власть заграбастала Государственная Дума, но — какая разница? А как страшно было, когда ждали восстания! Как жадно приникали к черным тарелкам репродукторов! «Офицеры и юнкера Владимирского военного училища и 1-й Петроградский женский батальон смерти стянуты для защиты Зимнего дворца». Зарецкую передернуло, когда она вспомнила, какой ужас испытала, каким могильным холодом повеяло на нее от этих слов. Перед глазами встали пьяные матросы и люмпены с расширенными от кокаина зрачками, мокрые, раззявленные в крике рты на бессмысленных потных лицах — человеческая нечисть, густой черной толпой течет по улицам, выплескивается на Дворцовую площадь, ползет дальше, заполняет каждую выемку, каждую трещинку, каждую щелку, уродуя прекрасное лицо изумрудного барочного чуда. Но вот долгожданное: «В ночь на 25 октября были арестованы главари…» И — вся империя, замершая в напряжении, казалось, шумно и с облегчением выдохнула. Немудрено, что празднования пятилетия были такими пышными. А премьера «Защиты Зимнего» — центральное событие торжеств. Грандиозная эпопея, апофеоз имперского самосознания. Зарецкую снова передернуло. Она вспомнила кадры из фильма. Он действительно гений, этот Эйсбар, если сумел убедить всех в реальности того, чего не было. По его фильму в гимназиях еще будут изучать историю.

А сниматься было интересно. Н-да… Даже очень. Быть может, эти съемки и оттолкнули ее от театра? В синема все другое. Немота рождает иную выразительность. Иные жесты, иная пластика, иная мимика. Иное восприятие себя. И то, чего нет в театре, крупный план. И Эйсбар… Как режиссер он беспощаден. Как человек, говорят, тоже. Обращался с ней на площадке без всякого пиетета — жестко, как со статисткой. Не миндальничал, не сюсюкал. Это ей тоже понравилось.

Зарецкая помешала в стакане ложечкой и стала думать о другом. Перемена участи… Ожогин… Послезавтра вечером она будет в Ялте. В гостиницу не поедет — поселится на даче во флигеле. Присмотрится к этому Ожогину. Одно дело — шапочное московское знакомство, и совсем другое — жить рядом. И на студию съездит. Тоже присмотрится. И Зарецкая снова вызвала проводника, чтобы стелил постель.