Марина Друбецкая - Девочка на шаре

Ожогин рассмеялся.

— Стало быть, верите в будущие прибыли, Нина Петровна.

Лицо Зарецкой, язвительно-насмешливое до этого мгновения, стало серьезным.

— Я в вас верю, Александр Федорович, — тихо сказала она, положив ладонь на его руку. Он поднес ее руку к губам.

— Ну что ж… Спасибо. Значит, партнеры?

— Партнеры.

Она хотела еще что-то добавить, но сдержалась и только провела рукой по жесткому бобрику его волос.

Дела Ленни шли в гору с удивительной скоростью. Контракт на серию рекламных фотоснимков неуемной спортивной фабрики «Сибирский мяч», множество мелких заказов от всяческих московских агентств. Их открывали дамочки, державшие десять лет назад литературные салоны, теперь эти дамочки разочаровались в слове и взялись за изготовление игривых шляпок, разрисованной посуды, мебели, сделанной по эскизам временно трезвых художников. И каждая владелица так называемой «художественной артели» готова была выставить в окошке витрины фотокартину со своими изделиями, а потом пустить по московским мостовым мальчишек-разносчиков с рекламными плакатами.

«Сибирский мяч» продлил контракт с Маяковским — в прошлом году тот позировал с кожаным мячом, в этом — с боксерскими перчатками. Ленни уже сделала с ним четыре сессии в фотоателье, но от личных встреч со знаменитым бритоголовым великаном отказывалась. Слишком дикий для нее. И на долю секунды чем-то неуловимо похож на ее потерянного хладнокровного любовника — Сергея Эйсбара, знаменитого синематографического режиссера, чьи прищуренные разноцветные глаза — зеленый и черный — рассматривали ныне пейзажи Индии. Дамочки-заказчицы говорили, что Маяковский на самом деле даже излишне нежен — просто взбитые сливки, ванильный крем. Об Эйсбаре такого не скажешь…

Ленни отщипнула ложечкой кусок эклера и опустила руку под стол — спаниель золотистого цвета, хмыкнув носом, осторожно слизал с ложки угощенье. Ленни убрала в конверт фотографические снимки — клиентка из ателье мебели «Канапе и компания», заказавшая серию снимков диванчиков, обитых шелком, только что ушла из кафе, оплатив счет и оставив Ленни чек на вполне интересную сумму. «Канапе» тоже хотела Маяковского на свой плакатик — оттого Ленни и показывала его фото с мячом и перчатками.

Ленни откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Снова этот Эйсбар. Снова… Да, он не очень-то умел нежничать, но когда вдруг сдавался, когда в отрешенном равнодушии возникала прореха, щель, когда он стонал и просил — Ленни вспыхивала, счастливая, что победила. Уже три месяца как он бросил ее. Не только ее, Ленни, но и заснеженную и слякотную Москву, киношную братию, студийные коридоры, просторные съемочные павильоны — все, что пало к его ногам после премьеры «Защиты Зимнего». Уехал в невыносимо далекую Индию, собравшись, как сказал, в один день. Соврал, наверное. И сейчас топливом ее удач была злость. Непроходящая злость, которая сделала ее взгляд острее, мнения — точнее, реплики — решительнее. Оттолкнуть любого, кто хотел отщипнуть хоть малую толику души.

Дверь кафе скрипнула, прощаясь с Ленни и спаниелем. «Пойдем, пожалуй, по Никитской, мимо церкви — дальше, в сторону консерватории, постоим под окнами репетиционных комнат, послушаем россыпи неточных нот, да?» — бормотала она собаке. А если сознание помутится — можно присесть на скамейку у памятника Чайковскому. И не спорить с воспоминаниями — пусть возьмут свое и сами уйдут.

Снова возник перед глазами день, когда она собиралась на его премьеру. Эйсбар телефонировал ей из Петербурга за неделю, и в голосе его она слышала хрипотцу скрытого желания — и так собиралась! Обегала все магазины в поисках «очень нужных пуговиц» для платья-комбинезона, которое было сотворено специально к премьере, и… конечно, подхватила простуду. Насморк, кашель, а ближе к поезду — лихорадка. Все как обычно — чуть что-то важное происходит в жизни, так в ее организме открывается тайная дверца для заразы. Они с Лизхен, любимой теткой, у которой Ленни жила вот уже пять лет и которой поверяла все секреты… почти все… они с Лизхен предполагали выехать накануне торжества. Несмотря на непрекращающийся шум в голове, отсутствие голоса, ломоту в суставах — ну, плохо! плохо! плохо! — Ленни была закутана в лисью шубку, обмотана шарфом, на ноги же были надеты шерстяные чулки, две пары шерстяных носков и меховые ботиночки Лизхен, великие Ленни на два размера. Однако в коридоре она потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже не могла оторваться от подушки. Всплакнула и провалилась в горячечный сон. Во сне Ленни диктовала телеграмму Эйсбару: «Очень люблю». И подпись: «Кадр-невидимка». К вечеру ей стало лучше, она успокоилась и, обнимаясь с подушкой, уткнулась в томик Конан Дойля. В общем, Лизхен уехала на премьеру одна.

Шел октябрь, а лужи уже были затянуты льдом, и каблуки стучали по замерзшим тротуарам особенно громко. Ленни прислушивалась к этому постукиванию каждое утро — на улицу ей выходить было нельзя.

Лизхен после возвращения из Петербурга ходила задумчивая. «Ну ты совсем теперь сладкая и томная, как тянучка», — говорила ей Ленни. Кто-то, кажется, звонил ей иногда по междугородней линии, и Лизхен здоровалась особым насмешливым и переливчатым тоном и, прижимая к себе телефон, будто он младенец какого-то требующего сочувствия зверька, быстро удалялась к себе в комнату. Тем же переливчатым голосом она иногда произносила имя — «князь Долгорукий». Из редких проговорок выяснялось, что они познакомились на премьере «Защиты…» Про премьеру она ничего толкового — больше, чем киногазета — не рассказала. «Великое кинополотно» ей явно не пришлось по вкусу, но почему, она сформулировать не смогла или не брала на себя труд. Только раз через несколько дней после приезда, когда Ленни уже выбралась из кровати и они вместе пили кофе в гостиной на их любимом диване, навечно перемазанном вареньем, и Ленни встречала радостными приветствиями любимые радости: пенку в чашке, зефир на блюдце, — снова зашел разговор о фильме. Лизхен вдруг сморщилась, как будто жевала лимон:

— Для меня там слишком много насилия над миром вещей. Вещи, в конце концов, тоже живые существа. Не знаю, как тебе объяснить. Но, как говорила моя учительница по музыке, приязнь к художественным изыскам в конце концов определяется тем, повесишь ли ты картинку у себя в квартире. Так вот, кадры Эйсбара не повешу.

— Ну, наверное, они не для нашей гостиной, — парировала Ленни с зефириной во рту.

— Вот уж точно… — И на этом разговор завершился.

Эйсбар не спешил появляться. Но однажды поздно вечером от него вдруг пришла посылка. Ленни была дома одна. Она уселась с посылкой на диван, внимательно рассмотрела обратный адрес и очень осторожно стала ее разворачивать. Из серой почтовой бумаги выглянул бархатный футляр. Ленни ойкнула — у нее мелькнула мысль, что в коробочке камень, который станет знаком помолвки. Мысль глупейшая, недалекая, не… но, как беспечный шмель, мыслишка, несмотря ни на что, мелькнула и имела ответ: нет! Решительные действия пока невозможны, с Эйсбаром будет тяжело, очень тяжело. Из футляра выскользнул бинтик, сотканный из серебряных нитей. Бинт оказался ошейником. Прилагался и кожаный ремешок. Ленни оглянулась — хорошо, что никого нет рядом. Ошейник. Что это значит? Выпала записка: «Милая Л., посылаю веревочку для псины, уцелевшей в катастрофе дирижабля. Принцесса Романова передает ей привет. Ваш Эйсбар». Ленни провела рукой по тонкому серебряному шитью. Да уж. Вот это успех. Она уже слышала, что по окончании фильмы Эйсбара пригласили в ложу августейшей фамилии, присутствующей на премьере. И одна из великих княжен сделала ему подарок. Ленни оглянулась в поисках собаки. Спаниель Робеспьер, которого она привезла из Петербурга со съемок «Защиты…», затих у нее в спальне, и она не стала его будить.

Серебряный бинтик и теперь поблескивал на шее Робеспьера, наевшегося пирожных и развалившегося на скамейке рядом с Ленни, продолжавшей перебирать в горячечном календарике прошлого день за днем.

Ну никак не могла она тогда выбраться из дома и посмотреть «Защиту Зимнего»! Фильма шла уже в десяти кинотеатрах Москвы, и аншлаги продолжались.

Конечно, она мечтала смотреть на студии вместе с Эйсбаром, в новеньком просмотровом зале, отделанном вишневым деревом, с мягкими креслами и специальным столиком для режиссера, на котором красуется сделанная по рисунку Федора Шехтеля лампа с плафоном из разноцветных стекол. Из-за болезни Ленни не могла никуда выпорхнуть, промчаться, примчаться. Их с Эйсбаром непонятные встречи в Питере во время съемок — почти всегда между делом и в то же время такие откровенные, такие точные в своей сладостности — очень сблизили их, казалось Ленни. Сблизили той последней главной близостью, когда свидания не нужны, когда не надо мчаться через весь город, чтобы увидеть друг друга, потому что общая жизнь — вот она, ежедневная и ежечасная, разделенная на двоих. Но это — в прошлом. А сейчас… Его все не было, и близость таяла. Эйсбар не спешил увидеться с Ленни.