Елизавета Дворецкая - Две жены для Святослава

Прияна не уходила, а продолжала его разглядывать. Светлые волосы были бы красивы, если их как следует расчесать; нос немного вздернут – ой, как плохо. Нет, никогда ему не стать таким красивым, как Равдан!

– А почему на тебе одежда вывернута? – спросила она.

– Потому что моего отца убили. – Он коротко взглянул на нее своими голубыми глазами.

Прияна поняла этот взгляд: так смотрят мальчишки, которые считают, будто разговаривать с девчонками ниже их достоинства.

– Разве некому сшить тебе горевую сряду? – Она подумала, что могла бы это сделать, если бы хватило времени.

– Это и есть горевая сряда. – Он дернул плечом.

– Но так ходят только в первые дни. Разве твоего отца убили недавно?

– Его убили осенью. Но я буду ходить так, пока не отомщу. Моя месть не остынет ни через три дня, ни через три месяца… Но я скоро отомщу.

Прияна помолчала. Он больше ничего не сказал и не смотрел на нее.

– Моего отца тоже убили, – произнесла она, не дождавшись, пока он возьмет на себя труд поддержать беседу.

– Да? – Святослав все-таки взглянул на нее, и было видно: это ему любопытно. – Кто?

Прияна еще помолчала. Но он ждал.

– Твой отец, – сказала она, повернулась и ушла из гридницы.

Киев. 6-й год княжения Святослава

В последний день перед Колядой Эльге хватало забот, и никого другого она бы не стала принимать, но Жельке отказать не могла. Эту женщину она знала много лет: ровно столько, сколько сама прожила в Киеве. В далекой юности Желька была одной из жен такого же юного тогда Ингвара – из числа пленниц, добытых им в первых походах. Перед свадьбой Эльга потребовала удалить прочих жен – хотя бы до тех пор, пока сама она не родит сына, – и он роздал их гридням. Желька досталась Гримкелю и прожила с ним без малого пятнадцать лет. До той губительной осени, что, будто удар топора, разделила жизнь Эльги на две части: с Ингваром и после него. Гримкель погиб вместе с князем, в тот же час. И кости их уже шесть лет лежат в общей могиле, под курганом на берегу древлянской реки Тетерев. Отправляясь каждый год, на Весенние Деды, приносить жертвы на могиле, Эльга брала с собой тех десять-двенадцать женщин, что овдовели с ней в один день. Иногда, глядя, как они в рядок причитают над насыпью, поросшей густой травой, все в белых вдовьих платках, она невольно думала: дружина Мары. Ее, Эльги, дружина…

Четверо сыновей Жельки служили в гриднях Святослава, старший уже успел жениться и жил своим домом. Сама она по-прежнему уверенно хозяйничала на своем дворе – постаревшая, располневшая и растерявшая половину зубов, без следа красоты, за какую Святослав когда-то выбрал ее из толпы ревущих пленниц. Впрочем, Эльга никогда не находила ее особенно красивой – да и много ли той красоты надо, чтобы прельстить молодого парня в походе?

В этот пасмурный зимний полдень Жельку привело к княгине важное дело. Мало кто решился бы лезть без зова в княгинин двор на Святой горе, но Желька знала, что ее-то Эльга примет.

– Жалуюсь я на соседа, Горелу-бесомыку![1] – воинственно уперев руки в пышные бока, докладывала она Эльге, сидящей на покрытой шелком укладке. – У нас вся улица его, беспуту, знает, он был кузнец, да спился в дым, уж который год не работает, а только по дворам колобродит! И как мне ключник говорит поутру: мол, куры пропали! – я и говорю: ступай к Гореле, видать, там! И что ты думаешь? Там и нашли сынки моих кур!

– Забрали? – улыбнулась Эльга.

Не стоило сомневаться: четверо Гримкелевичей – княжьих гридней – сами управились с бывшим кузнецом.

– Кости обглоданные забрали! – Желька потрясла раскинутыми руками, будто изображая содрогание неба от такого безобразия. – Одиннадцать кур вынес, лысый шишок, шесть сожрать успел!

– Шесть? – Эльга наклонилась к ней. – Сожрать шесть кур? Это сколько же вы их искали? Неделю?

– Ночью вынес, до свету сожрал! Шесть, матушка! Как только не лопнул!

– И как? – недоверчиво засмеялась княгиня.

– Может, лопнет еще. Лежит, только стонет: берите ваших кур, все берите, только отстаньте…

– Видно, не ел давно, – вздохнула добросердечная Ута. – Вот и накинулся…

– А что с него теперь взять, с пропойцы? – возмущалась Желька. – У него одни порты дырявые!

– Хочешь, чтобы отработал?

– Да куда мне это чучело? Добро бы мог работать – а то ведь не может, только корми его задаром!

– Ну, так чего пришла?

– Как – чего? – Желька вытаращила глаза. – А горе мое вдовье излить? – По пути сюда она кипела возмущением, но теперь, выговорившись, вдруг обнаружила, что больше ничего ей, собственно, и не нужно. – Первый раз в жизни вижу, чтобы человек шесть кур за утро успел слопать! Лежит, а кругом кости, будто Кощей! Чего я теперь жарить буду? Придут ночью люди, а я им что – кости глоданые? Раданка говорит: ты, мамка, его и пожарь. А чего там жарить, было б чего жарить…

Но Эльга замахала рукой:

– Как отлежится, прикажи сыновьям, пусть вздуют его…

– Эту ветошку старую? Да его Икмоша только рукой возьмет, он и переломится!

– А пуще ключника. У него весь курятник вынесли, а он проспал? Ступай, мать, мне дела много…

Желька пошла прочь, по дороге рассказывая гридням и челяди – всем, кто попадется, – об этаком чуде. Теперь она сможет целую ночь повествовать об этом всем, кто придет петь у нее на дворе, и тем будет вполне вознаграждена за убыток.

Княгиня засмеялась, покачала головой. Чего только не бывает в жизни!

«Лежит, а кругом кости, будто Кощей…»

Эльга бросила взгляд на Уту: наверное, они подумали об одном и том же. Еще в детстве, семилетними девочками, они видели избушку в глухом лесу, усыпанную старыми костями. С тех пор прошло без малого тридцать лет – целый век человечий! – и теперь уже Эльге казалось, что тот лесной двор им примерещился… что он застрял в памяти из бабкиных сказаний, что они сами придумали, будто ходили туда, и сами поверили, как это бывает у детей. И то, что случилось потом… двадцать лет назад, в тот день, когда она, Эльга дочь Вальгарда, навсегда покинула родной край на берегах реки Великой, им тоже примерещилось…

Но не стоит сейчас об этом вспоминать. В день солоноворота не надо думать о тех мертвых, кого не зовешь на свое угощение.

К вечеру на Святой горе было не протолкнуться – а ведь Эльга поставила здесь широкий новый двор, зная, что гостей принимать придется много. Она занялась этой постройкой сразу после смерти Ингвара: той же зимой, еще пока войско ходило в Деревлянь, распорядилась отправить мужиков в княжий бор валить бревна. Не хотела оставаться одна в доме, где они столько лет прожили с Ингваром. Глаза не глядели на эти стены, на эти лавки, столы, полки, где каждая деревяшка помнила прикосновение его рук. Казалось, в ту осень и зиму все здесь пропиталось ее тоской и скрытым ото всех отчаянием. Она и раньше знала, что такое терять близких. В год ее замужества погиб отец, потом мать ушла в избу Буры-бабы – все равно что на тот свет. Со смертью старших миришься, ибо изначально знаешь, что им придет срок идти к дедам, а тебе оставаться. Куда тяжелее терять свою пару – того, с кем собирался весь век тянуть упряжку вдвоем. И вдруг обнаружить, что в ярме жизни остался один.

Эльга надеялась оставить эту тоску на старом месте, где ее быстро разобьют в пыль молодые, бодрые голоса Святослава и его отроков. С собой в новый дом унесла лишь тайную печаль – будто колечко, снятое с руки и спрятанное на память.

Но по велик-дням пиры задавались у нее, а не у Святослава. У княгини на Святой горе и простору больше, и за хозяйством следили лучше. В домашние дела сына Эльга не вмешивалась: своя челядь есть, да Дивуша Дивиславна – Асмундова жена – глядит, чтобы дружина была накормлена и одета. А если что не так, ключникам Эльга в совете не отказывала. Но все не то, когда дом без хозяйки…

День выдался хмурый, как часто в грудень месяц[2]. Едва не с полудня по всему двору расставили и зажгли черные кованые светильники на высоких, мало не в рост человека, железных штырях – в чашах горели льняные фитили, плавающие в масле. Народ толпился между княгиниными воротами и площадкой святилища, где снег убрали, все чисто вымели и приготовили к принесению треб и возжиганию огня. Устроили и «огненные ворота», увитые зеленым лапником, не хватало лишь продольного бревна. Его, тщательно высушенное, до последнего мгновения хранили в тепле, под крышей, чтобы не отсырело. Киевляне и зимующие здесь купцы топтались на снегу, исторгали клубы пара из ртов; из-под кожухов виднелись разноцветные подолы нарядных крашеных рубах и кафтанов. Витали запахи вареного и жареного с княгининого двора. Тянуло печеным тестом пирогов. Но еще не пришло время угощения – придется ждать до ночи. Однако мало кто заправился дома: всех мужей хозяйки гнали прочь от печей, чтобы не путались под ногами и не мешали готовить угощение – живым и мертвым.