У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

Вернемся к недосказанному о Феофане Лыкове и к тем, кому волей или неволей пришлось очутиться в Заволжье. Их потомки знали, как зачинались Лыковщина, Заречица. Но откуда и как Инотарьев добыл капитал, об этом только догадывались.

Так вот: Феофан у новоселов высватал вдову, прижил с ней сына. Жил сто лет. До конца жизни ходил без шапки; лапти обувал только зимой; пищу употреблял простую: хлеб, квас. В наследство сыну Лыков оставил рубленую келью. После сорокоуста сын почувствовал себя самостоятельным. Поставил овин. За овином ловил поляшей, рябчиков. Ранней весной уходил бурлачить на Волгу; зимами, по подрядам, ездил за солью в Пермь.

В один из годов от Ветлуги до Керженца прошла буря. На пути она потревожила скрывавшихся раскольников. Ураган скосил лес и жилые постройки. След после бури назвали «Поломкой». По «Поломке» в соседи к Лыковым пришел кутузовский солдат Инотарьев с женой и сыном. На валежнике стал производить пожоги, на пожогах сеял хлеб.

Однажды сын Инотарьева уехал. В его отсутствие за советом к отцу зашли соседи и застали большака Инотарьева мертвым. После его смерти поговаривали: «У старика-де остались сбережения». В первое же лето, разыскивая инотарьевскую корчагу с деньгами, соседи изрыли всю его кулигу. Федька, его сын, тоже в поисках сбился с ног. Он даже разобрал по бревну избу, но сбережений отцовских не нашел. Надеялся на «Травник» — авось батюшкин клад объявится? Но и на «Травник» клад не объявился.

После смерти отца Федька Инотарьев женился. Но отцовский клад по-прежнему не давал покоя. Он извелся в поисках: уходил из дома и по нескольку дней не возвращался. Говорили: «Федька молится у пустынника Алексия в лесу». Но как-то люди пришли к отшельнику, а он лежит в келье преставившимся…

Через год молодой Инотарьев подрядил народ на порубку леса. После покрова на берегу Керженца чавкали, поблескивая, топоры, а весной инотарьевские плоты плыли к Макарию. Федьку уже стали звать Фед Федорычем. И год от года он все больше гнал к Волге леса, а на Керженце смелее шла молва о насильственной смерти старца Алексия. Уснащая случай с пустынником, бурлаки один другому передавали: старец-то при жизни ходил ночевать к Инотарьеву. Разговаривая с Федькой, однажды спросил: «А каким тебя молитвам учат?» — «Боже, милостивый буди мне грешному, создал ты меня, господи, без числа согрешить на земле», — отвечал будто Федька. «Нет, парень, не делу тебя учат. Будешь так помнить божественное слово — богатство пройдет мимо тебя. А перестанешь молиться — попадешь в ад. Так ты лучше ступай с Малых лет в келью». — «Дороги не знаю». — «А вот я пойду от вас, ты и ступай за мной».

Подошло время старику идти. Позвал он Федьку. Отец покойный остановил сына, а Алексия упрекнул; «Ты хотя и хорошему парня учишь, но я сына не отпущу». Федька будто упал отцу в ноги, начал просить: «Дозволь, тятенька, только узнать ко спасению дорогу!» Ушел тогда Федька, но скоро вернулся. «Не слушай-ка ты старика, — встретил его отец, — а что касается богатства его — смотри не проморгай».

Вскоре после этого случая с сыном сам Инотарьев умер. А когда Федору исполнилось двадцать лет, он уже был женат, к нему как-то еще раз зашел пустынник Алексий и ночевал. Утром, уходя, задержался и сказал: «Напрасно ты, Федор, оженился… Ушел бы в пустыню, святым стал». И Федька — то ли чтоб не грешить в миру, то ли задуманное свершить решился — оставил молодую жену и ушел из дома к Алексию.

Пустынник дал ему топор, послал нарубить дров. Принимая топор, Федька вздрогнул. Со всей силой сжал топорище, и воспрянула у него мысль о спрятанных в келье богатствах. «Сам дает топор», — подумал он. Трудно Федьке было сдвинуться с места, ноги не шли. «Лес мне показался золотым… Рубить пожалел», — сказал он, вернувшись. Пустынник проводил его во второй раз, а когда Федька вернулся, старец спросил: «Видел ли ты еще раз золотые деревья?» — «Нет!» — «Вот в этом-то и заблуждение твое. Приди ты в пустыню юным — спас бы свою душу, но когда ты познал земной блуд, ждешь чадо, — теперь тебе трудно спастись. Оставаясь в лесу, ты изведешь себя, думая о молодой жене. Так лучше вернись к ней, все равно двери царства небесного для тебя закрыты». И Федор пошел домой… По дороге будто его встретил бес, спрашивает: «Куда ходил?» — «Душу спасать». — «На земле нет такого места, — уверил его бес, — а есть богатство и бедность. Хочешь, я укажу тебе дорогу к богатству?» Феденька согласился и пошел за бесом. И он его снова привел к пустыннику. «Я вернулся неволей», — сказал Федька. «Молиться?» — спросил пустынник. «Нет!..» И вплотную подошел к старцу…

Природа, как говорят, не создала человека тираном. Но жадность и хитро придуманные внушения, невежество и страсти, соединившись вместе, сделали Инотарьева тираном.

Сам Инотарьев о смерти Алексия рассказывал иначе: «Когда я подошел к келье — стал задыхаться от запаха ладана. Приблизившись, увидел преставившегося. В руках он зажал записку (кстати сказать, Федор Федорович передал ее Керженскому монастырю), в записке говорилось о том, как старец тридцать лет жил в пустыне. „Душу мою, — будто бы писал Алексий, — ангелы унесли на небо“. А тело он просил предать земле в скиту у Керженца».

Люди тишком иначе рассказывали про Инотарьева: будто он пришел к отшельнику Алексию и, не допытавшись о скрытых богатствах, пригрозил в огне уничтожить его и келью.

Разбогатевший Инотарьев, как не раз случалось, пускался в разгулы. Одной весной его видел Дашков. Сплавив лес, Инотарьев занялся озорством. Та весна, как и все весны на Керженце, выдалась пахучей. На деревьях рано набухли сочные почки. Начинали тянуть вальдшнепы. На Макарьевской пристани готовили к сплаву инотарьевскую «астраханку». В тот год к Лыскову впервые готовился сплавить лес и Тимофей Дашков. На его плотах дымились жалкие харчёвы. Перед началом первой путины Дашков отслужил молебен. Провожая в первую поплавку, к его плотам подходили мужики, ждали — не даст ли Тимофей Никифорович на водку, напрашивались помочь. Глаз не смыкая, он сам со всем справился. После молебна с его харчевы слышалась песня:

К вечеру плоты Дашкова ушли. И он благополучно сплыл к Волге. Когда к Макарию[1] первым подоспел инотарьевский лес, Волга полой водой пошла в Керженец и задержала дашковские плоты. Сплавив раньше маломощного конкурента, Инотарьев скоро продал отборную «астраханку» и загулял.

В день отъезда домой на Лысковском базаре Дашков увидел Федора Федоровича в тарантасе, пронесшегося мимо него вихрем, а за ним гналось несколько мужиков. Это было привычным явлением: стоило Инотарьеву загулять, он рядил орловского жеребчика, приказывал гнать рысака по Лыскову, сам в это время кидал на дорогу горстями серебро и, словно от смертной боли, кричал: «Смотрите на Инотарьева!» В это время Федору Федоровичу не смей никто возражать, враг на глаза не попадайся. В такие моменты от его обид, побоев до крови часто люди плакали. Провожая Инотарьева взглядом на шумно прискакивающем по булыжнику тарантасе, Дашков, хитро улыбаясь, думал: «Дурак! Твой-то бы капитал мне. Я бы за свое серебро людей на колени ставил, а ты, на-кась, потешаешься, да как неумно-то».

Раздумывая так, Тимофей Никифорович расправил жиденькую белесую бородку. Он, как всегда, весь был какой-то точно общипанный. Зимой по Лыскову ходил в лаптях, летом его видели босым. Сколько у него к этому времени скопилось денег — никто не знал. Но скоро его доходы не поддавались учету. Он на всем наживал. Имея большие прибыли от безучетного лесного промысла, он еще с весны завозил в Лыковщину соль, овес, муку и снабжал заречинцев. Его потребители и работники на него больше спорили о вере. Одни порочили старообрядцев, другие — никонианское духовенство. Не приемлющие ни того, ни другого смеялись: «Да какой твой, беглец с Калуги, поп: живет с наложницами, в великий пост ест рыбу, пьет вино». В такие споры Дашков не вмешивался. К рассуждениям о вере относился уклончиво. Всех выслушивал, только спорщиков встречал без уважения. Ссоры на сходках старался разжечь. Никого не уговаривал, не мирил, не сближал. Ему любо было видеть ссорящихся. Он не терпел рядом с собой хотя бы чуточку счастливых. «Да какая ж тогда будет жизнь, — говорил он, — ежели все с достатком станут? Да они пожрут меня, а кто, кроме Дашкова, изничтожит лес и сплавит к Волге?»