Сергей ГОРОДНИКОВ - ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ Александра Македонского

– Привязанный осёл испугался рыка и лягнул, – равнодушно объяснил раб.

Александру нравился этот лев, он сравнивал себя с ним, и Птолемей мгновение соображал, как ослабить его впечатление от такой нелепой гибели могучего хищника.

– Не говори никому, – приказал он. Раб поклонился, но Птолемей счёл нужным пояснить. – В последнее время много плохих знамений. Царь царей верит им и тревожится. Гибель убитого жалким ослом льва может показаться ему дурным знаком. Царя надо к этому подготовить. – Сделав несколько шагов обратно, он приостановился, обернулся и указал на привязанного к железному настенному кольцу осла, виновника происшествия. – Его скормишь тиграм. – В голосе Птолемея прозвучала угроза, когда он ещё раз предупредил: – Смотри ж, чтоб мне не пришлось раскаиваться, что не распорядился вырвать тебе язык.

Не желая задерживаться в ночном зверинце, он быстро зашагал к чёрному зеву входа во внутренние покои дворца, возвращаясь к приглушённым звукам пира, в котором уже не слышалось искреннего веселья.

А в индийском зале отвлечённый Стасикратом от мрачных размышлений Александр с одобрительной улыбкой выслушивал разъяснения изобретательного строителя. Тот попросил у телохранителя золоченый щит, устроил щит на коленях и накрыл руками.

– ...Слушай, – продолжил он, увлекаясь. – Гора Афон расположена у берега моря и лучше всего подходит для моей цели. Афону я берусь придать вид человеческой головы, твоей головы. Смотри. Здесь будет высечена голова, а левый склон переделаем в огромную руку. По ней, отсюда, от твоей головы река потечёт в многолюдный город. А по правому рукаву, – он опустил свою правую руку на щит и указал на неё подбородком, – второй речной поток устремится к морю. Я знаю, как изменить русло, чтобы всё получилось наилучшим образом. По твоему распоряжению я готов за пять лет превратить Афон в самую незыблемую и величественную статую Александру Великому. Такой статуи нет даже богам Олимпа!

Александр поддался воздействию его страстной уверенности в том, что именно так и будет, и слушал с возрастающим интересом. Греки и персы в окружении царя поддакивали Стасикрату.

– Царь царей, – проникновенно сказал Мазей, – после этого же полнолуния я начну собирать податные средства, необходимые для такого величественного строительства.

Анаксарх криво усмехнулся, но так, чтобы усмешки не заметили.

У дверей главного входа послышались негодующие выкрики. Скоро подошедший оттуда Пердикка остановился напротив Александра, он хотел и не смел задать опасный вопрос.

– Что за шум? – Александр недовольно вскинул брови, прервал разговор с любимым строителем.

По лицу Пердикки читалось, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Александр приподнялся, с подозрением взглянул в полумрак у дверей, где стража внутренней охраны сдерживала решительно настроенных воинов-македонян. Их было пятеро ветеранов, и они стихли, когда в проходе за ними гулко отозвались шаги быстро возвращающегося Птолемея. Тот приблизился к воинам и сначала вопросительно осмотрел всех пятерых, затем стражников. Один из стражников поправил на голове сбитый набок шлем. А старший из ветеранов объяснил причину незваного появления на царском пиру.

– Нас избрали, – твёрдо сказал он, – чтобы переговорить с царём.

После нескольких мгновений Птолемей распорядительно обратился к стражникам:

– Пропустите!

Уполномоченные товарищами воины следом за Птолемеем вошли в индийский зал. В тёмном углу слева от входа, прямо на полу сидели в ряд семеро худых индусов, только набедренные повязки выделялись на их обнажённых тёмно-смуглых телах. Руки у всех были вывернуты за спины, туго связанны в кистях одной верёвкой, однако держались они с достоинством стоиков, готовых переносить любые превратности судьбы, не меняя своих убеждений. Все семеро индусов были "нагими мудрецами" – гимнософистами. Рядом с ними по своей воле расположился их собрат, философ Калан, который сидел на краю иссушенной верблюжьей шкуры, разрисованной кривыми линиями и надписями на вогнутой поверхности. Калан в чём-то тихо убеждал гимнософистов, но те застыли в горделивом молчании, ничем не показывая, что происходящее вокруг  вызывает у них маломальское любопытство.

Воинам было не до них, вслед за Птолемеем они направились среди званных гостей и царедворцев прямо к ковру царя. Александр продолжал возлежать на подушках из синего шёлка и не желал начинать разговора первым, ждал. Наконец старший воин вымолвил сиплым от волнения голосом:

– Царь! Ты отсылаешь тяжело больных и покалеченных ранами наших товарищей в Элладу и в Македонию. Говорят, потому, что не желаешь тратиться на их содержание и лечение. Так ли это?

Александр словно только после заданного вопроса увидел, кто это перед ним, внимательно посмотрел на каждого из пятерых уполномоченных ветеранов. Все они были украшены шрамами и сединами и внушали уважение. Он доброжелательно поднял свою чашу.

– За их выздоровление на родине!

Но отпить не успел. Рослый ветеран, участник походов ещё отца Александра, царя Филиппа, не выдержал:

– Ты выжал из этих людей всё, что смог. А теперь с позором, не осмеливаясь даже встретиться и объясниться с ними, через своих персов выбрасываешь за ненадобностью, возвращаешь отечеству и родителям не такими, какими взял...

Старший из уполномоченных воинов движением руки остановил своего товарища, – тот уже сказал достаточно, чтобы Александр нахмурился и свёл губы в полоску, – а сам продолжил спокойнее:

– И ты хочешь заменять их персами, которых мы выучили по твоей просьбе, будто они стали лучше нас. Так ли это, царь?

Александр не отвечал, но сжатая его пальцами чаша начала дрожать, предвещая бурю. Птолемей посмотрел на эту чашу, затем живо выступил между царём и воинами.

– Завтра. Вернее, сегодня днём, мы обсудим это, – пытаясь отвратить вспышку царского гнева, проговорил он. И крикнул виночерпиям: – Вина нашим славным ветеранам!

Однако седой ветеран не желал прекращать разговора.

– Пусть же царь признает бесполезными македонян и отпустит их всех, раз у него теперь есть персы, эти молокососы-плясуны.

Товарищи поддержали его речь тягостным ворчанием. Военачальники прятали от них глаза, никто не прерывал их, не поддержал Александра. Невидимая стена отчуждения возникла между ними и придворными персами. Александра взорвало.

– Вон! – резко вскинув руку, указал он на выходную дверь в полумраке и, встал на ковре на ноги, мутным взором оглядел военачальников. – Все вон! Мне надоело зависеть от вашего настроения! Лучше стать царём персов! Мазей! – воскликнул он, и главный среди персов вельможа упал ему в ноги. Глядя на его затылок и спину, Александр объявил свою волю: – Набери телохранителей и жезлоносцев из персов. Охрану дворца тоже передашь им.

Все персы, кто были в зале, волной опустились на пол, распростёрлись ниц. Остальные царедворцы и гости замерли, поражённые услышанным, многие не верили собственным ушам. В зале нависла мёртвая тишина. Изумлённые ветераны, уполномоченные товарищами на переговоры с царём, лишились дара речи. Растерянные, они отводили от Александра взоры, опускали головы. Старший из них непослушными руками начал отстёгивать пояс с мечом, его примеру без слов последовали четверо товарищей. Они по очереди положили оружие к ногам царя. Он стоял неподвижно, уставившись в маску горя на противоположной стене. Он и сам был потрясён, как будто не верил, что такие слова произносились его устами.

– Прости, царь, – глухо и сипло вымолвил старший из воинов, опускаясь перед ним на колени. Нестройно опустились на колени и его товарищи. С трудом выговаривая слова, подбирая выражения, седовласый ветеран продолжил:

– Отдаём себя на твою волю. Поступай с нами, как с неблагодарными негодяями.

Царь вздрогнул, неловко отвернулся от них.

– Уходите, – вымолвил он глухо.

Но ветераны на коленях приблизились к его ногам, так что он вынужден был посмотреть на них. Самый заслуженный неуклюже отёр со щеки слезу. Вид этих мужественных людей, которые припали к его ногам и покорились его неправедной воле, до глубины души взволновали Александра. Ноги его подкосились, и, упав на подушки поверх своего ковра, он горько застонал.

Дворец Ксеркса в Персеполе выглядел невероятно величественным. А тронный зал и вовсе подавлял надменным великолепием и изобилием богатства, отражая вкусы одного из самых могущественных властителей персидской державы, в своё время едва не поработившего Элладу. Однако тем, кто пировал в зале, расселись и разлеглись на наспех собранных во дворце коврах и подушках, на походных шкурах, не было дела до этой надменности. Победители недавнего сражения с лучшими частями войска наследника Ксеркса, Дария, ещё не остыли от возбуждения после захвата столицы персов. Наскоро смыв с себя в дворцовых прудах грязь и пыль, свою и чужую кровь, перевязав свежие раны, они предавались неге и неистовой жажде жизни. Рядом с царём на почётном месте расположился цвет военачальников, среди них Парменион с раненым сыном, Филотом, и их подруги-гетеры. Шумное веселье растревожило дворец, его залы и подсобные помещения, кладовые и сокровищницу, спальни и пристройки царской конюшни.