Анатолий Знаменский - Обратный адрес

Огляделся заново, распяливая набухшие глаза, и ясно понял, что станичные огоньки горели не там, где им нужно гореть. Станица оказалась совсем в другой стороне.

Вот чёрт! Когда же она успела переселиться на другое место? И как до неё теперь добираться? Придёшь, а там все по-новому, все дома стоят сикось-накось, а возможно, и кверху тормашками, а вместо ячменей и пшеницы — розы в перемежку с белой сиренью и духи «Красная Москва». Пожалуй, и калитки своей не найдёшь.

Однако шёл на огоньки и скоро выбрался-таки на гладкую дорогу. Встречный ветерок бросил в озноб, и тогда Федор натянул спасительно-тёплый ватник, застегнулся на все пуговицы.

В станице и правда всё перепуталось, сдвинулось с привычных мест. Шёл к своему дому, а попал к Нюшкиной хате.

Погоди, погоди, дорогой, как же это так вышло? Ведь точно же к дому заворачивать полагалось влево, ну и завернул правильно. А улица почему-то легла под ноги не тем концом! Не от сельсовета, а откуда-то с задов.

— Не так получилось… Не так получилось! — дважды прожевал своё несложное открытие Федор. И обнял голенастую липу у Нюшкиной калитки. Под этой липой часто приходилось ему стоять когда-то, в дни первой молодости.

Липа тихонько шумела вершиной, и он расслышал руками и плечом, как верхний ждущий шумок уходил затаённым вздохом по стволу вниз, к травянистой земле. А калитка была почему-то распахнута, и за нею стояла тёмная и тоже ждущая кого-то фигура.

— Федя!… Ты? — упал до шёпота Нюшкин голос.

— Не так получилось… — виновато повторил Федор застрявшую в зубах фразу и оторвался от дерева, протянул к ней руки.

Нюшка прильнула к нему содрогающимся, преданным телом, слепо уткнулась в ватное плечо, и руки её виновато сцепились на шее Федора. Но жадности он не почувствовал — был только страх, боязнь обмануть или обмануться ещё раз.

Федор переступил с ноги на ногу и пошатнулся. И тотчас расцепились её руки.

— Что же ты, Фе-е-дя…

Она, кажется, всхлипнула и отступила назад.

— Что же ты, проклятый… так ко мне — пьяный-то!

Я же тебя всю неделю тут… у калитки!

И вовсе уж непонятно-чужим голосом:

— Уходи!

Точно как в тот раз, на плантациях: «Уходи, бабы смотрят!»

Цену себе набивает, что ли? Да если бы не Федька-маленький, то… Да если бы не…

— Так ты что? — перекосила Федора пьяная злоба. — Ты… может, Уклея опять поджидала?!

— Эх, ты-ы-ы…

Он-не успел и руками развести, оправдаться, что перебрал малость насчёт Уклеева, не тот теперь Уклеев, да и Нюшка не та, — не успел ничего такого сказать, а её уже не было у калитки. Только отдались быстрые шаги на порожках, хлопнула дверь, и задвижка лязгнула с той стороны.

— Не так получилось… — бормотнул он, задыхаясь от гнева и ненависти к себе.

Подошёл к низкому окошку и дважды тюкнул согнутым пальцем в раму — тихонько, чтобы не тревожить посторонних в этом доме. Тёмные створки распахнулись, Федор едва различил за ними смутный овал лица. Зашептала:

— Ну, чего тебе? Уходи!

— Я же… — неоплаченное стремление к ней душило его, сбивало голос на хрип. — Я же пришёл! Не видишь? — Федор ударил кулаком в грудь.

— Лучше б и не приходил такой… Иди проспись.

Он лёг на подоконник, царапая крашеное дерево.

Под руку попалась какая-то книга, он вцепился в неё, как в добычу.

— Слуш-шай, ты! Аня! Пос-следний раз говорю!

— Отец же!… — чуть не плача взмолилась Нюшка.

В глубине хаты скрипнула дверь, кашлянул мужской голос. И тотчас тонкая, оголённая рука несмело и мягко оттолкнула его, свела и притянула створки.

— Пере-вос-питалась, шалава… — заругался Федор.

Нет, окна разбивать он не стал. Пьяно качнулся и побрёл по тёмной улице искать свой дом. А книжку с подоконника он всё же стянул, назло ей, чтобы помнила!

Непомерно длинная улица вновь привела Федора к речке. Но уже к другому месту, где качалась огненная гирлянда буровой. Хмель брал своё, и Федору даже показалось, что сама вышка шагает ему навстречу, прёт к нему через тёмную луговину, по кустам и вырубкам.

Нет, вышка покуда стояла на месте, просто огни прыгали у него в глазах. Ткнувшись в мостки, он уловил нетерпеливую дрожь буровой, расслышал мощное дыхание дизелей и насосов. В круглый, неподвижный стол воткнута четырёхгранная труба, а рядом у лебёдки — человек.

Человек был под стать буровой — большой и крепкий, в тяжёлой брезентовой робе, шахтёрской каске и заляпанных глиной сапогах. Расставив ноги и положив руку на железный рычаг лебёдки, он будто сросся с дубовым настилом пола, с рубленым постаментом для труб, со всей механикой, окружавшей его. Круглый стол-ротор был неподвижен, но где-то в глубине, в недрах шла работа — это чувствовал Федор по мощному гулу и дрожанию труб.

Человек не двигался, словно каменная баба.

— Один? — удивлённо спросил Федор, залезая на мостки.

Бурильщик удивился не меньше Федора. Добрую минуту рассматривал его, потом повесил на рычаг тормоза связку железяк, взял Федора под локоть и повёл тихонько к концу мостков.

— Сюда не положено посторонним, — мирно сказал он. — Гуляй, парень, где-нибудь подальше. Иди.

— Это кто, я посторонний? — удивился Федор. — Да ты!…

Рука бурильщика крепко и надёжно сжала ему локоть.

— Слушай, иди, брат, без разговоров. Тут разведка, в продуктивные пласты входим, шутить не положено.

— Раз-вед-ка?…

Словцо ударило Федора, задело своей потаённой значимостью.

— А я, значит, посторонний? — снова упёрся он не твёрдыми ногами. — Да я, может, самый причастный! я…

— Оно и видно! За версту. Короче, мотай, тебе говорят!

Тут уж налицо было оскорбление, но Федор сделал вид, что ничего такого не заметил. Уж больно крепко стоял на дубовых мостках этот брезентовый парняга, заводиться рискованно.

— Слуш-шай, а ежели я к вам надумаю, а? Кто запретит?

— Э-э, брат, да ты совсем… Тут же вахта, у каждого своё место… — он отводил Федора все дальше от скважины. — Если нужно, приходи завтра по-трезвому.

А сейчас, брат, не время: у нас в таких интервалах и выбросы бывают. После не расхлебаешь…

О технике безопасности Федор и сам кое-что знал, но привычка плевать на все брала верх:

— А-а, куда она денется!

Махнул рукой и, покачиваясь, побрёл в темноту.

— Р-раз-ведка… Все разведчики стали… В трёх соснах! — с презрением бормотал он.

Высокие огни били в спину. Федор шёл неровно, растаптывая собственную тень. И чем дальше уходил он, тем длиннее и невесомей становилась тень, он не поспевал за нею.

В леспромхозе Федору не повезло, не нашёл общего языка с отделом кадров. Последняя надежда рухнула, возвращался, что называется, не солоно хлебавши. О ночном разговоре с буровиком Федор и не вспоминал, это в расчёт не шло.

А около почты на высоком столбе играло радио. Репродуктор, включённый на полную мощность, раскатывал над станицей песни для молодёжи. Куда-то звал бодрый, волнующий припев:

Федор хотел спрятаться от этой пиратской песни дома, но и там кричал на стенке запылившийся динамик: все дома в станице успели к его приезду радиофицировать.

Кума Дуська заметала у печки сор, бесшумно водила веником по высветленным, сучковатым половицам.

Федор плюхнулся за стол, сказал просительно:

— Выключила бы, что ль, эту музыку, а? Голова трещит.

Кума Дуська выпрямилась изумлённо:

— Чегой-то ты, Федя? Хорошо ж поют-то. И нехай… Я его весь день слухаю, все не так скучно. Грамотно говорят люди, чего ж не послухать? А поют, так не хуже, чем у нас, бывало, на посиделках!

— Поют они здорово, сам знаю. Токо без передыху, и в будни и в праздники. А тут голова трещит с утра, — сказал Федор.

— Так кто ж тебе виноват, Федя? Рази это дело — чуть не кажный день?

Кума Дуська ещё раз провела по сучкам и отставила веник в угол:

— Чего ж сказали? В лесоскладе-то?

Он лёг на стол, положил подбородок на кулаки.

— Не в лесоскладе, а в леспромхозе я был. Ничего хорошего!

— Как же эт так? Работы, значит, нету?

— Есть. Всякая неподходящая.

Кума Дуська как-то постно вытерла сморщенные губы уголком платка:

— Да время ли выбирать-то, Федя? Никто ж тебя там ещё не знает, брался бы за любую, а потом уж…

— Ну да! За тридцать километров ездить, нижние склады строить, буду я им мотаться!

— Кому им-то, Федя? Ты бы для себя, для себя!

Динамик уже пропел и о дальних маршрутах, и о пыльных тропинках далёких планет, потом запнулся, будто соображая, как быть дальше.

Федор расцепил руки, волосы ощупал вскользь — подросли или нет. Шевелюра была ещё короткая и жёсткая, каждый волосок, точно намагниченный, стоял торчком. Никакой скафандр на такую голову не наденешь.

Локтем свалил с подоконника какую-то книжку в газетной обёртке. Поднял, открыл лениво толстую картонную обложку.