Анатолий Знаменский - Обратный адрес

14

Отцвела алыча, облетели помалу белые лепестки.

Он заметил это поздним вечером, когда сидел, облокотившись, у раскрытого окна. В густой бархатной тьме уже не было привычно светящегося белого пятна. Дерево зыбко и невесомо сквозило в отдалении, будто оно усохло от того гвоздя.

Спать не хотелось. Федор несколько раз ложился в кровать, снова поднимался и курил у окна, курил теперь по бедности тоненькие гвоздики «Байкал». А когда наконец угрелся под старым ватным одеялом, пахнуло из глубин памяти теплотой утренней зари над тем, прежним омутком у брода, лёгкими туманами, рыхло просачивающимися в камыши, и запахами живительной береговой прели. На заревой глади омута всплёскивала краснопёрая рыбёшка, медленно расходились плоские круги, и на острых перьях чакана и осоки покачивались глазастые стрекозы.

Возможно, все это снилось Федору, но тогда явно не прав был тот лектор из общества, что рассказывал когда-то о природе сновидений. Он утверждал, что все эти?картины и образы человек успевает вообразить в самый последний миг перед пробуждением… Нет, тут целую жизнь можно пропустить в памяти, то замирая в восторге, то маясь в бессильном отчаянье.

Стояла над водой в лёгком сарафане девушка с покатыми плечами, вся в бликах восхода… Федор не видел ни её лица, ни хорошо знакомых босоножек, мытых молоком, но почему-то сознавал отчётливо, что это была она, Нюшка, первая его любовь, первое его недоумение и первая же горчайшая обида, та, что на всю жизнь.

Она заходила в воду медленно, ощупью, чуть покачиваясь, на ходу сбросив сарафан и оглаживая скрещёнными руками плечи и груди. А вода откачнулась, замерла в сладком изумлении, и вдруг жадно хлынула навстречу, воркуя и ластясь у девичьих коленей.

Ах, чёрт! Федор замычал и дважды повернулся в постели, одеяло поехало, и, может, именно поэтому стало вдруг холодно, как будто прижался он к мокрому, вовсе не сопротивлявшемуся и равнодушному телу.

Во сне Нюшка была слишком печальна, покорна и холодна. И не было в ней даже страха потерять его… Никак не соглашался он на такую любовь!

Эх, Нюшка, Нюшка, Аня Самосадова! Губы-то у тебя были когда-то нецелованные, горьковатенькие, что же ты продешевила так, дура?

Если это и был сон, то неимоверно длинный и муторный, тянувшийся целую вечность. Потому что очень уж долго шли они лесом, взявшись за руки, продираясь в зелёной гуще, а потом неизвестно как он потерял её… Потерял! И тогда-то оказалось, что не достаёт чего-то в жизни. А в руках Федора неизвестно откуда взялся топор. И Федор неизвестно почему решил, что виноват во всём лес и надо весь этот лес вырубить к чёрту, чтобы отыскать Нюшку, а может, и не Нюшку, а ту, другую, что входила сейчас в парную утреннюю воду, купалась в заре…

Все свершалось неизвестно почему. Сон был, как жизнь, и жизнь была вроде дурного сна.

Он рубил лес. Он сносил дубы и кусты орешника в один замах, как древний силач, расшвыривал ветки, сминал низкорослый ивняк, и всё было ему нипочём, только Нюшки нигде не было и вся работа шла насмарку. А в гуще ночного леса мыкались вкруг него, перебегали стаями лесные оборотни, прыгали бородавчатые жабы в зелёную воду, и все орали, свистели, квакали хором:

— Законно! Пор-рядок! Годи-и-ится! Ну, ты и даёшь!

А лес хохотал и издевался петушиным клёкотом:

— Да куда он денется? Куда денется?!

А потом Федор выдохся, глянул вокруг и увидел вдруг, что рубит он не дремучие дубы и осины, а давно уже вломился в свой собственный, одичавший уже порядочно сад. И тонкие яблони падали под топором молча, неслышно, без всякого треска и шума, как и полагалось им падать во сне. С удивительным равнодушием падали яблони, и Федор так же равнодушно смотрел на этот нелепый лесоповал.

«А пускай будут дрова! — сказал он с сонным бесстрастием. — Один чёрт тут скоро курорт будет, с кипарисами и райскими лианами из Сочей. И прогулочные дорожки из битого кирпича. По щучьему велению…»

Аллеи из крипича и разноцветной морской гальки вытянулись во все стороны, а Федор стоял вроде бы в самом центре невиданного и никому не нужного парка и мог просмотреть эти регулярные аллеи из конца в конец, во всех направлениях. Только пустынными были те дорожки, ни одна нога не отваживалась ступать по ним позже вечерних сумерек. И нигде не было той утренней девушки, что заманила его сюда.

— Ню-у-ушка!! — завопил Федор.

— Что ты! Что ты кричишь-то, Федя? Ай приснилось что? — спросил наяву беспокойный голос кумы Дуськи, и тут, в последнее мгновение сна, как и утверждал учёный лектор, увидел Федор, что стоит он на вырубках за речкой у знакомого холмика, оплывшего, прорастающего редкой, бледно-зелёной травкой.

Никакого парка не было.

Федор вскочил, откинул одеяло и растерянно уставился на куму Дуську. Комкал растопыренными пальцами мякоть одеяла. В левом боку, под рёбрами, тяжело бухало обессиленное сердце.

— Что? — виновато и как-то невпопад спросил он.

— Кричал ты что-то,… — сказала кума Дуська.

И уронила сковороду.

Хочешь не хочешь, а надо прощаться.

Каша у кумы Дуськи, как назло, подгорела, а взвар был чёрный и здорово отдавал дымом — это она, значит, сушёные яблоки окуривала, чтобы червоточина не заводилась… Червей, может, и нету, и взвар противный. Лучше уж компот в столовке пить, там хоть виноватых нет и обругать некого.

— Спасибо, тётя Дуся, — сказал Федор, косо утирая губы. — Сроду такой духмяной каши не ел. Заправился напоследок! В общем, одну четвертную я всё же возьму на дорогу, а ватник и кирзы ты загони тут кому-нибудь, и будем в расчёте. А за харч потом уж вышлю, с заработка.

Подумал немного и ещё добавил:

— Ты не обижайся, так уж вышло в этот раз…

— Куда же теперь думаешь? В Сибирь, а может, в этот, как его… Какой-то Гышлак ещё образовался, туда всех тянет?

— Нет, в Мангышлак я не поеду на лето. Жара там, — сказал Федор. — Да и по нефти я мало смыслю. Может, в Тайшет либо на Печору — там прохладнее.

Новые пути прокладать.

— Далеко небось?

— Да как сказать! Дней семь ехать, а может, и чуть больше. Я не пропаду, ты об этом не думай!

— Не о том я. Как на одну четвертную проедешь-то? На билет, чай, и то не хватит?

— Чудная! Мне ж только до района добраться, день — два пережить. А там оргнабор! Там по самые ноздри снабдят — проездные, суточные, подъёмные по закону.

— То-то я гляжу, законы у нас… Не жизня, одно удовольствие, особенно вам, молодым.

Кума Дуська всплакнула, глядя, как он ставит к дверной притолоке пустой чемодан.

Чемодан был пуст совершенно — ни мыла, ни зубной щётки, ни смены белья не положил Федор. Дерматиновые боковины запали, будто чемодан отощал, валяясь все эти дни без дела под кроватью.

Делать нечего, прощаться надо.

Федор вышел на крыльцо, постоял в задумчивости, поколупал ногтем шелушившуюся краску наличников, обошёл дом — так, для порядка. По-хозяйски оглядел завалинки, карниз в дегтярных потёках от многолетнего ненастья, чуть перекошенные ставни. Навешивал эти ставни после войны, видно, неумелый плотник. Руки бы поотбивать за такую работу, явный брак.

А дом пока ещё ничего, терпит. Лет через пять, пожалуй, придётся его поднимать, а сейчас ничего. Можно б побелить, внутри кое-чего переделать на современный лад, русскую печь, к примеру, заменить голландкой с врезанной плитой и духовкой, и живи — не хочу! При одном условии, конечно. При том условии, чтобы в этом доме живая душа завелась…

Сирень вот только жаль! Сирень эту сажала мать когда-то, под окнами, на счастье. Почки вон как набухли, вот-вот распушатся. И куст подрос здорово, весь в сизых кружевах завязи.

Федор ткнулся лицом в жестковатые метёлки, но сирень ещё не пахла — видно, ещё не время, тепла ей не хватает. Вот кончится этот затяжной март, а уж в апреле-то она даст! К самым праздникам все улицы будут в белом и сиреневом!

А за углом дома вроде бы звякнул умывальник. Знакомо так, с металлическим потягом…

Федор вышел из-за угла и удивился. Под алычой топтались белые босоножки, а над ними закатаны знакомые трикотажные шаровары.

Не уехала она, что ли, к мужу?

Федор отогнул ветки, поднырнул к умывальнику. Ксана для порядка охнула и накрыла плечи махровым полотенцем. Новеньким, недавно подаренным, в шелковистых пупырышках. А сама чересчур уж розовая, как из бани.

— С лёгким паром! — сказал Федор.

Ксана показала ему удивительно круглую подковку зубов, этакие жемчуга в розовой оправе. Однако не забыла и волосы поправить для порядка — хоть и ненужный ей человек стоял около, а всё же мужчина. — Не хами, Федя, — посоветовала она.

Спокойно и безмятежно было в её глазах, ни кокетства особого, ни насторожённости. Чересчур уж счастливой казалась Ксана, и оттого Федору не по себе стало, захотелось кинуть хоть одну ложку дёгтя в этот мёд.

— А я думал, что вы уж на квартире где-нибудь… — протянул Федор свысока. — Что ж это за жизнь у вас с Ашотом после свадьбы?