Наталья Павлищева - Прощальный поцелуй Роксоланы. «Не надо рая!»

С того дня каждый новый лекарь, которого приводили или привозили в Стамбул ретивые доброжелатели, а чаще – недоброжелатели, выдерживал долгую и обстоятельную беседу с самим Хамоном.

Иосиф Хамон рассказывал очередному лекарю, уверенному в своем умении, о том, как чувствует себя больная, каковы проявления болезни, какие симптомы налицо и какое лечение применено. А потом объяснял, что ждет рискнувшего взяться за лечение и не сумевшего спасти…

К чести лекарей большинство, едва услышав симптомы болезни, разводили руками:

– Все в божьей воле. Едва ли можно помочь…

Самых ретивых останавливало напоминание, что они либо вылечат султаншу, либо умрут с ней вместе.

Один из очередных кудесников высказался откровенно:

– Это болезнь, которая съедает любого, кто имеет несчастье ею заболеть. Спасения нет, ни к чему и пытаться лечить.

Сулейман пожертвовал огромные суммы мечетям, раздал бедным, в Фонд султанши, но это не помогало.

День и ночь за ее избавление молились, молился и сам султан. Он забросил все дела, забыл о том, что существует охота, война, вообще что-то за пределами гарема, где в страшных мучениях умирала его любимая женщина.

Время поделилось пополам, Сулейман то молился, умоляя Аллаха не отнимать Хуррем, а если уж это невозможно, не мучить ее так, то сидел у постели любимой, держа ее бледную, исхудавшую руку и умоляя Всевышнего о том же.

Смотреть на мучения, не имея возможности помочь, становилось с каждой минутой все тяжелее. Страшная болезнь действительно съедала Роксолану изнутри, она стискивала зубы, чтобы не кричать от невыносимой боли, по щекам катились невольные слезы… Одурманенная опиумом, невольно стонала, но все чаще отказывалась от обезболивания, чтобы быть в сознании.

Это было очень тяжело, Сулейман старался делать вид, что все поправимо, что вот еще какое-то средство попробуют, оно непременно поможет. Пока Роксолана была в полузабытьи, он просто сидел рядом, держа за руку и вспоминая прожитые с ней дни, терзался от того, что она в эти часы мыслями не с ним, а где-то в облаках.

Отчаянно цеплялся за последнюю надежду на чудодейственные средства лекарей, но те разводили руками:

– Нет, помочь нельзя.

Однажды во дворце появился огромный черный человек, закутанный в тряпье непонятного вида и расцветки, объявил, что лекарь. Когда попытались заступить путь, уж слишком был страшен его вид, произошло что-то невиданное: человек сделал жест рукой – и здоровенные дильсизы, способные скрутить и быка, отлетели к стенам, словно листы, сорванные ветром с дерева. Остальные, включая самого султана, оказались на время просто обездвижены.

Человек прошел в покои султанши, остановился у двери, немного постоял, словно к чему-то прислушиваясь, а потом произнес:

– Время этой женщины закончилось. Ничто не поможет. Не мешайте ей.

Никто не мог вспомнить, как он вышел, вообще куда девался.

Очнувшись, все долго читали молитвы, удивительно, но страха не было, словно явился какой-то посланник, чтобы сообщить, что султанше пора покинуть этот мир.

Сулейман пытался понять главное – был ли это страшный Джабраил, не за Роксоланой ли приходил посланник ада? Пришедший мулла отрицательно покачал головой:

– Нет, здесь все чисто…

Тогда султан вспомнил, что приглашал какого-то арабского лекаря-провидца. Он должен прийти с караваном, может, это он? Человека и впрямь нашли в караван-сарае, где стояли верблюды арабов, он не назвал своего имени, но повторил, что помочь султанше уже нельзя, не стоит мучить.

– Повелитель, – Хамон тяжело вздохнул, – может, этот араб прав, не стоит мучить султаншу, ее дни сочтены?

– Да…

– Но она отказывается принимать настойку, которая облегчает боль. Поговорите…

– Да…

Она уже давно поняла, что не выкарабкается. Не помогут ни вода, ни отвары, ни настои. Разве что опиумная настойка заглушала боль, но она заглушала вообще все. Проваливаться в бессознательное состояние и даже просто привыкать не хотелось. Роксолана видела тех, кто глушил боль опиумом, его требовалось все больше, и человек уже не мог обходиться без такой подпитки. А это равносильно смерти, разница только в том, что находишься в полусне.

Когда Чичек снова подала такую настойку, султанша покачала головой:

– Нет.

– Но вам же больно, госпожа!

Заки-эфенди говорил Сулейману, что султанше не просто больно, а невыносимо больно.

Сулейман подошел к постели жены ближе, Чичек поспешно отступила, отдав в его протянутую руку чашу со снадобьем.

– Хуррем, выпей, тебе станет легче. Не мучай себя, никто не осудит, и Аллах тоже. Это заглушит боль, Хамон так сказал.

Она с трудом разлепила губы, сдержала стон и слезы, выступавшие на глазах, постаралась вдохнуть и выдохнуть, чтобы иметь возможность хоть что-то произнести. На лбу от усилий выступил пот.

– Мне слишком мало осталось, чтобы тратить последние часы на забытье…

Говорила с трудом, голос невольно дрожал, а дыхание было хриплым. И все же не позволила стонам вырваться из уст: если мучается она, совсем не обязательно мучить близких людей.

– Я хочу… умирать в сознании… хочу видеть вас, слышать, запомнить…

– Но ты же гонишь нас всех?! – удивился султан.

– Не хочу, чтобы вы запомнили меня вот такой страшной…

– Хуррем, я навсегда запомню тебя такой, какой ты была в первую ночь: трепетной девочкой, которая не знала, как себя вести с мужчиной.

– Мы были счастливы…

Слезы все-таки катились из глаз, но теперь Роксолана не боялась их, никто не сможет сказать, что это слезы боли и слабости, пусть думают, что слезы радости.

– Сулейман, прошу тебя, позволь испытать такое же счастье Хюмашах. Не отдавай ее замуж за того, кого она не любит.

Он нахмурился, если честно, то совсем забыл о намерении относительно внучки.

– Обещаю. Что это у тебя?

Чичек в ужасе замерла, потому что перед самым приходом Повелителя ее госпожа доставала крестик и тот остался в руке… нужно было осторожно вынуть, но служанка не решилась делать это при султане. Что теперь будет?!

Он смотрел на крестик, потом поднял глаза на жену. Она встретила взгляд спокойно.

– Ты… крестилась?

– Нет, хороший человек привез из Иерусалима, с Гроба Господня, в благодарность за имарет и странноприимный дом…

Дыхание сбилось, снова накатила боль. Но она сделала усилие: нельзя умирать, не сказав последнюю волю…

– Сулейман, исполни мою последнюю волю…

Роксолана молча кусала губы, собираясь с духом и силами.

– Говори, исполню.

Султан, кажется, понял, о чем пойдет речь. Хочет вернуться в свою веру, хочет креститься… Обещал исполнить, не мог не сделать этого, последняя воля умирающего человека священна во всех религиях.

Но если Хуррем крестится, ей рая не видать, тогда они никогда не встретятся, никогда в вечности. Это несправедливо! Почему судьба столь несправедлива к этой женщине, к нему?!

Хуррем столько сделала доброго для тех же стамбульцев, но они всегда распускали о ней гадкие слухи, лечились в построенных ею больницах, обедали в столовых, которые содержала она, набирали воду в фонтанах, построенных на ее деньги… да мало ли что? И все равно верили, что она ведьма.

Ей приписали все казни, о которых и не знала, ее обвинили во всех бедах султанской семьи, она уже давно перестала завоевывать хорошее отношение горожан, просто строила и давала деньги на содержание больниц, столовых, имаретов, мечетей и медресе, просто оплачивала новые арыки с водой и ремонт обветшалых крыш рынков, дороги и посадки…

Правильно делала, тот, кто ждет благодарности за свои благодеяния, не достоин похвалы Аллаха…

Мысль об этом вернула Сулеймана к действительности. Неужели она всю жизнь расплачивается за то, что сменила веру?! Никогда об этом не упоминала, никогда не жалела, а он никогда не задумывался. Хуррем хорошая мусульманка, даже хадж совершила, о чем все вокруг тут же забыли…

На ее шее билась тоненькая синяя ниточка, а еще Роксолана пыталась проглотить комок, вставший в горле, чтобы произнести эту самую последнюю волю…

Он столько раз, особенно в последние мучительные недели, твердил, что готов ради нее на все, твердил не только ей и себе – твердил всем вокруг, и Богу во время молитв тоже! И вот пришло время решать. Действительно ли он готов?

И вдруг понял, что его пугает только одно: они могут расстаться не только в земной жизни, из которой она скоро уйдет, но и в вечной тоже. Спасти ее душу для нее означало ему потерять ее же навсегда. Разве он, Тень Аллаха на Земле, мог отпустить ее в вечность не как мусульманку, а как неверную?!

– Сулейман, обещай мне…

О Аллах! Выбора нет.

– Говори, обещаю.

– Ты… казнишь того сына, который… который восстанет против законной власти… обещай.

– Что?!

Чего угодно ожидал: что попросит сделать выбор в пользу ее любимца Баязида, что потребует отменить закон Фатиха, против которого боролась всю жизнь, пока была с ним рядом, что попросит позвать христианского священника… чего угодно, но только не этого!