Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

— Вот вы, отец Фока, изволили заметить, что, дескать, тунгусы и остяки тоже народ крещеный, но смею вас уверить, христиане они весьма номинальные. Как были дикарями темными, так и остались. Зачем только наш исследователь Миклухо из России в Южное полушарие мотался? Проще высадиться в Енисейской губернии: куда ни пойди, везде дикари, только температура воздуха холоднее.

Священник, обмахнув рукой безупречно чистую рясу, поправил висящий на груди золотой крест, задумчиво обхватил гриф гитары, украшенный розовым бантом, лениво пробежал пальцами по струнам:

— Не могу согласиться с вами, господин учитель, христианство не может не сказываться на нравах…

— Да плевать они хотели на ваше христианство и на ваши нравы, — подцепив вилкой тонко нарезанный кусочек осетрового балыка, равнодушно, но и чуть поддразнивающе, возразил Симантовский. — Вот вы у нас теоретик, а я среди тунгусов жил… Лю-до-еды они. Понимаете, лю-до-еды! Когда им жрать нечего, они друг друга едят. Один тунгус свою бабу слопал. Понимаете, сло-пал!

Отец Фока недоверчиво хмыкнул, его красиво очерченные брови почти сошлись на переносице, но спор продолжать он явно не имел желания. Взяв на гитаре еще аккорд, он улыбнулся в черную ухоженную бородку:

— Если вы, Николай Николаевич, не преувеличиваете, значит, пришло время заняться реформацией, по крайней мере ввести для инородцев еще одну заповедь: не ешь ближнего своего…

Зыков не решался войти в комнату, чтобы не прерывать умный разговор, но тут появился пристав, видимо пристроивший мешок со стерлядью, и гулко попенял ему:

— Маркел Ипатьевич! Ну что стоишь?! К столу, к столу! Ну же…

Помявшись для порядка, низко всем поклонившись, Зыков преувеличенно боязливо опустился на гнутый венский стул рядом с учителем Симантовским, замер, не зная, куда девать глаза.

— Господа, — пристав развел короткими, но сильными руками. — Будет вам! Нельзя же все время о тунгусах. Что, на них свет клином сошелся? И вообще… — он засмеялся. — Вы, Фока Феофанович, я уж вас так, по-мирскому, вы тоже к столу садитесь. Сейчас Артемида Ниловна порадует нас осетринкой…

Вдохновленный словами пристава, отец Фока приободрился. Неожиданно сильным густым басом, который совершенно невозможно было заподозрить в молодом человеке со столь изящной фигурой, пропел:

— Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей, разочарованному чужды все обольщенья прежних дней…

Симантовский, не дожидаясь осетрины, опрокинул в себя рюмку и, перекорежив лицо в страдальческой гримасе, потянулся к огурцу:

— Вам бы, батюшка, в кафешантане выступать… Изумительный успех имели бы…

Зыков сурово покосился на учителя, столь вольно разговаривающего со святым отцом, но от замечания удержался. Тем более что священник лишь усмехнулся и, поднявшись, затянул:

— Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил…. Прелестная дева ласкала меня, но скоро я дожил до черного дня… Пум-рум-пум-пум… Пум-пум-рум- пум-пум… В покой отдаленный вхожу я один… Неверную деву лобзал армянин…

Пристав уже собрался бурными аплодисментами высказать свой восторг, но, заметив округлившиеся глаза Зыкова, с деланной укоризной произнес:

— Ну право, Фока Феофанович…

Священник, хотя и был молод и игрив нравом, все-таки сообразил, что в присутствии Зыкова, пусть богатого, но крестьянина, нужно вести себя более пристойно, более подобающе сану. Он смущенно улыбнулся, откладывая гитару:

— Бес путает…

Симантовский вновь протянул руку к графинчику из голубого стекла, однако замер и настороженно повел тонким носом.

В комнату, торжественно держа на вытянутых руках вместительное блюдо, вплыла пышнотелая, как и ее супруг, Артемида Ниловна. Лицо жены пристава светилось довольством, а маленькие глазки живо поблескивали под тонкими белесыми бровками.

Когда Збитнев, нарезав осетрину ровными кусками, разложил ее гостям по тарелкам, учитель Симантовский, потирая руки, предложил:

— За гостеприимных хозяев!

Зардевшаяся Артемида Ниловна расплылась в благодушной и благодарной улыбке, но, заметив, что супруг продолжает стоять и лицо его принимает постепенно суровое и вдохновенное выражение, стушевалась. Платон Архипович легонько постучал ножом по краю блюда и, выпятив широкую грудь, отчего мундир стал ему несколько тесен, произнес с пафосом:

— Господа!

Священник быстро поднял голову, едва заметным движением поправил и без того безукоризненные, цвета вороньего крыла, длинные густые волосы и вопросительно посмотрел своими пронзительными глазами, в которых тут же погасла безмятежная веселость. Симантовский поморщился, словно от внезапного приступа мигрени, а Маркел Ипатьевич, смекнув мгновенно хитроватым крестьянским умом, о чем пойдет речь, верноподданнически выкатил глаза и, длинно скрипнув отодвигаемым стулом, медленно поднялся. Остальные последовали его примеру. Последним нехотя встал господин учитель.

— Господа! — с еще большей торжественностью, сквозь которую отчетливо были слышны трагические нотки, повторил становой пристав. — В ночь на двадцать седьмое января сего года наша эскадра, мирно стоявшая на внешнем рейде Порт-Артура, была внезапно подвергнута торпедной атаке со стороны нашего коварного дальневосточного соседа — Японии. — Пристав выдержал долгую, томительную паузу, на протяжении которой лицо Симантовского все больше скучнело, а в маленьких глазках Артемиды Ниловны поселился испуг. — В эту тяжелую годину испытаний, когда верные сыны Отечества от мала до велика должны внести свою посильную жертву на общее русское дело с непоколебимою верой в помощь Всевышнего, с единодушной готовностью встать на защиту царя и Отечества, я предлагаю тост за победу русского оружия! Ура!

— Ур-ра! — приглушенно гаркнул Зыков, вытянувшись во фрунт.

— Ура! — коротко и басовито прогудел отец Фока.

Артемида Ниловна подхватила тоненьким, срывающимся голоском. Симантовский издал неясный возглас, больше всего похожий на зевок. Опустошив солидных размеров хрустальные рюмки, компания дружно принялась за осетрину.

Закончив жевать, пристав Платон Архипович промокнул толстый, гладко выбритый подбородок, прикоснулся салфеткой к пышным, подкрученным вверх рыжеватым усам, всем корпусом повернулся к Зыкову:

— Как думаешь, Маркел Ипатич, победим японца?

Зыков смущенно кашлянул, отложил не очень привычную в его руках вилку, отозвался:

— Занепременно, ваше благородие!

Учитель Симантовский выпрямился, подлил себе водки, выпил, после чего, подперев кулаком подбородок, изучающе уставился на крестьянина:

— Позвольте полюбопытствовать, на чем зиждется ваша уверенность, уважаемый Маркел Ипатьевич?

Зыков в свою очередь воззрился на Симантовского. Немного подумав, рассудительно проговорил:

— Видал я этих япошек, когда за грузом в Маньчжурию ходил. Мелкий народец. Куда им супротив нашего мужика? Не выдюжат. Занепременно побьем.

— Глас народа! — одобрительно проговорил пристав. — С таким мужиком не только японца одолеем!

Учитель, сразу утратив к Зыкову всякий интерес, потянулся за графинчиком с водкой. Ни к кому не обращаясь, пробормотал:

— Мужик мужику рознь….

— Одолеем! — согласно кивнул священник. — Надо бы молебен отслужить. Во славу оружия русского и для поднятия духа народного.

— Дело говорите, Фока Феофанович, — поддержал его Збитнев. — Дух поднимать надо. А