Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

Он покосился на Маркела Ипатьевича, и тот, будто чувствуя себя виноватым, втянул голову в плечи:

— Так то ж, ваше благородие, Платон Архипыч, не старожильцы разговоры ведут, а лапотоны расейские, голь переселенческая. Понабрались заразы в Расее, и тут ее распушают…

— Это кто же рот открывает? — как бы между прочим поинтересовался пристав.

— Да курские… — махнул рукой Зыков. — Аниська Белов, к примеру, али Игнашка Вихров с Васькой Птициным…

Взгляд пристава потяжелел:

— Ты, Маркел Ипатьевич, соберись-ка с Мануйловым да другими старичками, потолкуйте об этом хорошенько. Пресекать надо смуту. Не дай бог, разведете у нас социалистов да бунтовщиков.

Ощутив в голосе станового скрытую угрозу, Зыков напыжился:

— Нешто мы без понятия, ваше благородие? Основательным домохозяевам от энтих смутьянов урон один.

— Урон? — слегка оживился Симантовский. — Мне казалось, напротив. Насколько я знаю местные нравы, нынче вы платите мужику, который на вас батрачит, семьдесят одну копейку в день, бабам — сорок восемь, а подросткам и того меньше — тридцать две. Да и расчетец при уходе весьма своеобразный производите. За харчи — долой, за одежонку — долой. Вот и уходит мужик от вас по осени почти при собственном интересе… Только переселенцы на таких условиях и работают. А раньше-то батрак вам больше целкового стоил, самим горбатиться приходилось. Не так разве?

Зыков обиженно насупился, покраснел. Однако спорить с учителем не стал, проговорил веско:

— На крепком мужике империя держится, Расея…

— Ого! — не без иронии восхитился Симантовский. — Весьма верное суждение!

Пристав, внимательно слушавший учителя, тяжеловато прищурился:

— Да вы, Николай Николаевич, политэконом. Произведения Маркса, должно, почитывали…

— И Маркса почитывал, — усмехнулся Симантовский, задиристо выпячивая узкую грудь.

Отец Фока примирительно поднял руки:

— Будет вам, господа! Все от лукавого…

— Не скажите, Фока Феофанович, не скажите… — с тем же тяжелым прищуром заметил Збитнев. — Пролетарии народ мутят. На днях из уездного полицейского управления циркуляр получил. За подписью самого исправника, Попова Константина Ардальоновича. Забастовки всякие чинят. В Харьковской и Полтавской губерниях крестьяне бунтуют. Да и у нас под боком, в Новониколаевском поселке, не все ладно, кружки социал-демократические организовывать стали. Взяли моду сборища устраивать, маевками называют, газетки пролетарские, против царя печатающие, почитывают…

— Всех этих социалистов, которые супротив царя идут, пропалывать надо! С корнем рвать! Чтоб семя злонамеренное не дали! — свирепо вдруг взвился Зыков.

Задремавшая Артемида Ниловна испуганно дернулась, захлопала глазами. Даже Симантовский поперхнулся водкой.

— Вот видите! — ни к кому не обращаясь, воздев указательный палец с коротко остриженным широким ногтем, погрозил кому-то Платон Архипович. — Мужику все эти пролетарии и социалисты глубоко противны! Крепкому крестьянину бунтовать некогда, ему хозяйствовать надо, капитал заводить. В них опора царя!

Зыков воинственно тряхнул бородой:

— Да пусть только государь император глазом мигнет, мы этих супостатов, как вшей, передавим!

Артемида Ниловна, стараясь не скрипнуть стулом, тихонько встала и осторожно вышла на кухню.

Провожая заторопившегося Зыкова, пристав легонько похлопал его по плечу:

— Я на тебя, Маркел Ипатьевич, надеюсь… Ежели что, сообщай.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — надевая полушубок, заверил тот, потом, помявшись, понизил голос и с просительной интонацией проговорил: — Ребята мои в возраст вошли… Не сегодня завтра на войну призовут…

— Хорошее дело, — делая вид, что не замечает интонаций, сказал пристав. — Глядишь, георгиевскими кавалерами вернутся или чин получат.

— Так-то оно так, — теребя шапку, проговорил Зыков. — Но старый я ужо стал, не угляжу один за хозяйством. Молодой глаз нужон, да рука покрепче…

Пристав вздернул стриженую щетинистую бровь. Зыков стрельнул глазами в комнату, убедился, что учитель и священник заняты беседой, поспешно сунул руку за пазуху.

— Намедни в Новониколаевском был, — проговорил он, суетливо разворачивая чистую цветастую тряпицу. — Вот в лавке штуковину занятную увидел, не удержался!.. Не обидьте старика, ваше благородие, примите от всей души….

На его заскорузлой ладони в отсветах керосиновых ламп желтым зайчиком блеснул массивный золотой портсигар. Платон Архипович расправил грудь, кашлянул и всем корпусом неторопливо обернулся в сторону устроившихся на диванчике гостей. Затем укоризненно протянул:

— Маркел Ипатьевич… право же…

Зыков быстро нагнулся и, бережно выдвинув маленький ящичек под зеркалом, опустил туда портсигар. Платон Архипович шумно вздохнул:

— Ступай, Маркел Ипатьевич, не беспокойся. Думаю, твоей нужде можно помочь.

— Уж помогите, ваше благородие, век не забуду, — прочувственно бормотал Зыков, с поклонами пятясь к двери.

Когда пристав вернулся к столу, Симантовский, откинувшись на спинку диванчика, лениво философствовал:

— Нужно вам сказать, тунгус, ведущий торговлю с русским, называет этого русского другом. А «друзья» поят тунгусов разбавленной водкой, пользуясь их истинно французской натурой. Для тунгуса на первом месте — гостеприимство и любовь к пирушкам. За бутылку вина он без колебания отдаст соболя, а чтобы произвести эффектное впечатление на гостей, готов промотать последнюю добычу. Они в долгу как в шелку и у русских, и у якутских торгашей. Русский «друг» сунет ему клочок оберточной бумаги, на котором-то и написано всего — цифирь, обозначающая сумму долга, а тунгус свято бережет эту, с позволения сказать, расписку и считает первейшей обязанностью непременно выплатить означенную сумму. Он, бедняга, и не допускает, что его основательно надули. А ежели тунгус в гости к «другу» приедет, пиши пропало. Даже бабы и дети малые — требуют от него подарков, говоря, что раньше добрый был, а нынче совсем скупой стал. Тунгус и старается. Сам очевидцем был. И лыжи отдал, и оленя. Одним словом, дитя природы.

Становой пристав улыбнулся, развел руками:

— Сколько можно об этих тунгусах? Спели бы лучше что-нибудь, Фока Феофанович! Это ничего, что я вас так по-мирскому?

— «Среди долины ровныя»? — взяв гитару, понимающе предложил священник.

Пристав пожал широким плечом:

— Позабористее бы, народное.

— Можно и народное, — лукаво улыбнулся в бороду отец Фока и, лихо ударив по струнам, запел на мотив «Камаринской»:

— Ах ты, чертов сын, проклятый становой! Что бежишь ты к нам со всякою враньей! Целый стан, поди, как липку ободрал. Убирайся прочь, чтоб черт тебя подрал!

— Шутник вы, батюшка, — усмехнулся Збитнев. — Что ж смолкли? Уважьте, спойте дальше…

— Ах ты, чертов сын, трусливый старый поп, полицейский да чиновничий холоп! Что бежишь ты к нам о Божьей воле врать, стыдно харей постной Бога надувать, — еще веселее пропел отец Фока и открыто улыбнулся приставу. — Теперь довольны?

— Вполне, — благодушно ответил Платон Архипович, кивнул. — Что-то вы, господа, блинчиками с икоркой пренебрегаете.

— Блинчики — это идолопоклонство, — отозвался Симантовский, но руку к блюду с горой блинов протянул. — Пережиток былого зимнего празднества, некогда среди наших предков распространенного. Они были тогда дикие, как тунгусы, и блин с