Ральф Ротман - Жара

Он взошел на мосток. Чем дальше их уносило в озеро, тем медленнее плыли кораблики, натягивая за собой длинные струны отражений огоньков в темной воде, легкое дуновение ветра колебало их, и в тишине, которая сама скользила, словно тень, ему вдруг вспомнилась та песня, слова которой ему перевела Люцилла. «Держись, старый дуб! Цепляйся за жизнь! Тебе всего-то каких-то сто лет!»

Он долго смотрел корабликам вслед, даже немного замерз, застегнул доверху молнию на пуловере. Скрестил на груди руки, закрыл ненадолго глаза и потом обнаружил, что они все исчезли, то ли погасли, то ли потонули, а озеро вновь плыло в своей неподвижности, и под вязами на другом берегу снова возник неподвижный силуэт серой цапли, он даже смог различить короткие топорщащиеся перышки у нее на макушке.

Собаки залаяли громче. Когда он подошел к дому, Тыцу, Марек и Люцилла все еще не вернулись. Он составил в мойку посуду, стаканы, вытер стол и пошел в свою комнату, лег, не раздеваясь, на кровать. Но не смог заснуть — он ждал при открытой двери. Один раз зашел старый Якуб, заглянул в помещение, что-то прошептал и, прежде чем Де Лоо успел зажечь лампу, снова исчез. Под утро по двору прошла его коза, она тащила за собой цепь с колышком, потом проследовало семейство ежей, и когда по ту сторону озера стало светать, он собрал свою сумку. Кое-что из вещей он перекинул через руку и пошел, держа в руках тряпичные кеды, босиком по траве к машине. Ворота стояли открытыми, на дороге валялись детские игрушки, пестрая книжка с картинками, и еще не слышно было ни одного петуха. Свернувшись калачиком, на чурбаке с зазубринами от колуна спала кошка, и Де Лоо повернулся, отступив на шаг. Он попал ногой во что-то мягкое. Прохладное и мягкое, легкое и скользкое. Горстка отрезанных волос.

Молодой птенец, уже достаточно большой, практически научившийся летать, выглянул из гнезда, но не издал ни звука. Солнце стояло низко, но все еще освещало ветви деревьев, лучи так и пронизывали листья каштанов, блеклые и увядающие, сплошь и рядом уже в дырочках, птенец, возможно, принял резко очерченный на фоне неба силуэт за птицу своей породы, ту, что приносила ему пищу, кусочки падали, птенчиков голубей. Во всяком случае, он широко разинул клюв, держал наготове свою бездонную пасть, а та другая птица раскинула крылья и быстро оглянулась назад, прежде чем нагнуться и выклевать ему глаза. Она сделала это не торопясь, двумя точными ударами, и когда из его глазниц брызнула кровь и покатилась густыми каплями, быстро следовавшими друг за другом по его белому оперению на груди, птенец затрепыхался, дико забил крыльями и начал истошно кричать, призывая на помощь родителей.

Ястреб вонзил ему когти одной лапы в спину, другой крепко держался за склеенные пометом прутья и сухие ветки. Ветер топорщил коричневое и серо-бежевое оперение его сильного тела, и ни одна из сорок, прилетевших из сквера и наблюдавших за происходящим с расположенных вокруг домов, не рискнула даже приблизиться к дереву. Громко крича и ругаясь, прыгали они с карниза на карниз, с трубы на антенну и обратно, двадцать или больше птиц, причем длинное хвостовое оперение сорок вздрагивало и качалось, и если одна из них решалась подлететь к каштану, ястребу, стоявшему обеими когтистыми лапами на оглушительно орущей жертве, достаточно было только поднять голову и глянуть на нее своими неподвижными желтыми глазами, как сорока тут же поворачивала назад и присоединялась к остальным, сидевшим на крышах домов или газгольдера.

Только родительская пара набралась наконец решимости подлететь к дереву, снизу, подальше от гнезда, откуда, перескакивая с ветки на ветку, они стали осторожно подниматься все выше и выше, то и дело наклоняя голову набок, высматривая, что и как, и прислушиваясь к тому, что происходит наверху, они звали свое дитя. Но наверху все стихло, никто больше не оборонялся и не сопротивлялся, и они тихо затрещали по-сорочьи, когда первый белый пушок, еще розовый у основания перышек, а вскоре после этого и черно-зеленые блестящие перья хвоста и крыльев закружились в воздухе, падая мимо них вниз.

Кровь сочилась из донышка гнезда, падала светло-розовыми на свету, черными в тени каплями на землю, обе взрослые птицы потерлись немного клювами об окровавленные ветки и стремительно вылетели вдруг из листвы, взмыли вверх, непривычно для себя войдя в штопор, словно потеряв от горя и ненависти голову, поднялись над гнездом с сидящим на нем ястребом в самое небо, чтобы потом, подбадриваемые громкими трескучими криками сорок, атаковать хищника в стремительном падении вниз.

Но тот, вытаскивая кишки из птенца, опустил голову и распластал крылья, накрыв ими гнездо, что заставило одну из сорок тут же повернуть, а вторая сумела-таки нанести ястребу удар, в клюве у нее торчал ястребиный пух, и тогда хищник оставил ненадолго свою жертву, видны были только торчавшие кверху желтые ноги сорочонка, и неуклюже и тяжеловесно перепрыгнул на пару веток ближе к напавшей на него птице. Он даже устал от такого маневра, вытянул шею, издал на удивление высокий крик, а его холодный взгляд, затененный горизонтальной бровью, отливал металлическим блеском. Сидевшие кругом сороки тут же вспорхнули и улетели к пустырю на Хазенхайде.

Только родители, перебравшись на две крыши подальше, наблюдали за продолжившейся трапезой хищника: как он долбил клювом мясо, рвал его на куски, снимал длинными полосками с костей их птенца, как откидывал назад голову, когда глотал, вытягивал шею, или как отрыгивал тот или иной кусок, чтобы разделить его еще раз. Это продолжалось не меньше часа, наконец он прыгнул на край гнезда, испражнился, пустив жидкую струю вниз, и, почистив немного перья на груди, ринулся камнем вниз, упал между домами, чтобы после нескольких ударов темных крыльев — отражение прыгало по сверкающим чистотой окнам — взмыть в красное небо и описать там несколько кругов.

Казалось, они собьют друг друга в полете крыльями, с такой поспешностью кинулись родители с топорщившимися перьями к дереву. Но сели все же на некотором расстоянии и стали медленно приближаться к гнезду, поднимаясь с ветки на ветку. Только когда ястреб окончательно исчез из виду, они опустились на край гнезда, по очереди спрыгнули в его середину, поклевали свежие косточки своего птенца, потерлись клювами о его клюв, еще раз и еще раз, молча, не издавая ни звука. Потом неожиданно ударили друг друга клювами и разлетелись в разные стороны.

Позднее — Де Лоо скатал ковер и внес с балкона пластиковые мешки с платьями и другим домашним скарбом в комнату — к гнезду подлетела ворона и попыталась поживиться остатками пиршества ястреба, но ей это никак не удавалось. Обглоданный череп с удивительно длинной шеей каждый раз перевешивал набок, ворона теряла равновесие и выпускала добычу из клюва. Но потом она все-таки нашла точку приложения своих сил, вцепившись в два верхних ребра, спрыгнула с гнезда и улетела с окровавленным скелетиком в клюве.

Де Лоо закрыл дверь, но не стал ее запирать. Он медленно спустился по лестнице вниз. Фрау Андерсен уже ждала его перед своей мастерской. Несмотря на галдевших, игравших в классики и отчаянно споривших детей в подворотне, она задремала. Старая женщина сделала прическу, на ней было синее бархатное платье, ажурная оранжевая накидка из ангорской шерсти на плечах, и Де Лоо, слегка дотронувшись до нее рукой, протянул ей ключи. Сцепив на коленях пальцы, она взглянула на него. Нижние веки покраснели.

— Вы уверены, что вы этого хотите?

Де Лоо кивнул, и она взяла у него связку ключей и сунула их в свою маленькую, обтрепанную по краям сумочку из крокодиловой кожи.

— Ну, хорошо. Тогда пусть он сдает квартиру. Назад ничего уже не вернешь. — Она поправила платье, подавила зевоту. — Ну, так поедем?

Он встал сзади нее, вынул у нее из волос завядший желтый цветок дрока. Потом отпустил тормоз, взялся за перекладину и покатил инвалидную коляску по тротуару, а она еще раз обернулась. Вздохнув, она оглядела серый, разрушаемый ветром и непогодой фасад переднего дома, местами обвалившуюся штукатурку и вылезшие наружу кирпичи.

— О боже!.. А ведь когда-то это было очень нарядное здание, Симон. Здесь жили кайзеровские офицеры. И когда солдаты маршировали, направляясь на учебное стрельбище в Хазенхайде, они салютовали, проходя мимо балконов. А сейчас приходится радоваться, если облицовка не свалилась кому-то на башку. Я три раза перекрещусь, как только избавлюсь от этих проблем. Знаете, что всегда говорил мой отец?

— Вы теперь уже все продали? — спросил Де Лоо, медленно везя ее по тихой улице, и женщина задумчиво кивнула. Она высвободила из-под манжета браслет из светлого янтаря.

— Чтобы так все сразу и быстро, это, знаете ли, не получается. Всякие там формальности. Адвокаты еще работают над договорами. Мне ведь тоже надо подстраховаться. Хотя бы побеспокоиться о процентной ставке! И о том, кто даст мне гарантии, что деньги будут поступать регулярно. Я ведь, знаете, старая женщина…