Юлия Белова - Житие святого Алибо

Кто знает, возможно, бедняга Алибо так и вернулся бы в замок голодным, если бы не деревенский мальчишка, лениво швырявший камешки в мелкий ручеек. Еще недавно барону и в голову не пришло бы обратить внимания на какого-то приблудного щенка, однако его нюх, обостренный вечным голодом, уловил сводящий с ума запах свежего хлеба. Алибо так и замер на месте, словно собака, учуявшая дичь. У него даже руки затряслись от предвкушения. Подобравшись к мальчишке с изяществом стельной коровы, благородный барон жадно схватил лежащий в корзине ломоть хлеба и запихал его в рот. И вот тут то мальчишка и завопил:

— Вор! Держите вора!!

Не помня себя от ужаса, барон Алибо бросился прочь, а со всех сторон на него бежали, размахивая дубьем и вилами, рослые крепостные. Вряд ли стоит перечислять, кто и чем колошматил высокородного господина, но, пожалуй, стоит заметить, что и знаменитая крепость баронского черепа и всех прочих его костей под таким натиском долго бы не продержались. Крестьяне даже не успели притомиться от такой работы и бесспорно собирались довести ее до конца, но, будучи людьми глубоко благочестивыми, не могли не опустить дубинки, с почтением приветствуя своего старенького священника.

Один вид его потрепанной рясы возбудил в бароне Алибо отчаянную надежду, и, бессвязно моля священника о защите, он прижался к его ногам. Смущенные крепостные, опасаясь прогневать своего доброго батюшку, побросали дубинки и даже отступили прочь, словно бы и не они только что поучали вора. Однако к их величайшему удивлению и ничуть не меньшей радости, священник спокойно заметил, что воры подлежат суровому наказанию и посоветовал Алибо это наказание смиренно перенесть.

Повеселевшие и заметно посмелевшие крестьяне подхватили было дубинки, но затем решили наказать знатного вора так же, как он любил наказывать их самих. Тем более, что при жалкой одежонке Алибо пороть его не представляло ни малейшего труда. И как барон не плакал, как не молил о пощаде, довольные крепостные разложили Алибо на дороге и с усердием выпороли.

Дни бежали за днями, почти неотличимые один от другого, и барон Алибо из Королевского Пожарища все больше превращался в дурочка, каковые встречаются почти в каждой деревне. Он больше не пытался воровать, страшась побоев, но теперь крестьяне и сами нередко подавали ему объедки со своего стола, рассчитывая от души поиздеваться над господином. От замковых слуг они уже знали, как Алибо страшится костра, и постоянно пугая его доносами в Святой Трибунал, заставляли то бегать на четвереньках, то волком выть на луну, а однажды, совсем развеселившись, и вовсе велели кувыркаться через голову и даже от души поддавали под зад, если положенный кувырок у барона не получался. В общем, повторяли все те проделки, на которые некогда был горазд сам Алибо. Возможно, догадайся крестьяне, что ужас перед мучительной казнью вытравил из души барона всякие воспоминания о гордости и стыде, они прекратили бы подобные забавы, однако нравы в деревне царили грубые, а крепостные Алибо никогда не отличались излишней сообразительностью.

И все же всякие забавы приедаются, и вскоре крестьяне оставили несчастного Алибо, как дети бросают надоевшую игрушку. В конце концов от бродячих торговцев они узнавали о событиях гораздо более значительных, по сравнению с которыми все случившееся в Королевском Пожарище могло показаться сущим пустяком.

В самом деле, у города Турона королевские войска наконец-то разбили мятежных братьев Рауля III, и после изнурительного и кровопролитного сражения, длившегося три дня и две ночи оба мятежника, и неуемный честолюбец герцог Робер, и добродушный весельчак граф Жерар, были взяты в плен. По всей Галлии рассказывали, как представ пред очами разгневанного короля, его братья рухнули на колени, однако же бродячие торговцы и жонглеры не могли решить, произошло ли это от страха перед суровым наказанием или же просто от невыносимой усталости. Как бы там ни было, гордый король не пожелал щадить провинившихся братьев и пообещал наказать их так же, как наказал бы последнего из своих вассалов.

Это обещание особенно нравилось простонародью, вызывая в их сердцах верноподданнический восторг, а вскоре окрестным крестьянам пришлось стать свидетелями зрелища и вовсе незабываемого, когда по соседним владениям прошел королевский поезд, везущий в обозе пленников. Они даже голоса посрывали, славя короля-победителя, и во всю таращились на мятежников, которых Рауль Храбрый, как теперь повсеместно называли короля, повелел везти на крестьянских телегах, защемив их ноги, а также шеи и руки в тяжелых колодках.

В тот день, вволю накричавшись и насладившись царственным видом короля и сотен блестящих рыцарей, некоторые крестьяне двинулись в Арверну, жаждя поглазеть, как скатятся с плеч головы двух королевских братьев. Впрочем, сколь бы суровые приговоры не вынес король провинившимся, как бы не жаждал примерно их наказать, решение пролить родную кровь — кровь своего святого отца и благородной матери — вызывало у него почти суеверный ужас. И потому милостиво вняв многочисленным мольбам знати и тех братьев, что сохранили ему во время мятежа верность, Рауль великодушно согласился даровать Роберу и Жерару жизнь.

Но не более того.

Стоя на высоком эшафоте на Площади Короны, братья с угрюмой тоской наблюдали, как палачи рубят на куски их вернейших вассалов, а когда королевское правосудие над мятежниками свершилось, оба виновника распри были отправлены в страшный Авитакский замок, где им предстояло вечное заточение. Вечное, ибо король, бывавший иногда снисходительным к самым наглым преступникам, был совершенно безжалостен к тем, кто имел несчастье вызвать неудовольствие ордена Псов Господних (суровые монахи уверяли, что именно конница мятежников, а вовсе не королевская, затоптала их благочестивого собрата). И потому, желая угодить монахам и порадовать собственную душу, Рауль III вынес приговор, по которому и после смерти его мятежные братья должны были оставаться в заточении, для чего повелел предать Робера и Жерара погребению в тех самых камерах, где они когда-нибудь умрут. Об этом ужасном приговоре много говорили тогда по всей Европе, но не в Королевском Пожарище. Крестьяне незадачливого Алибо были слишком просты, чтобы по достоинству оценить королевское милосердие, а сам барон, с утра до ночи занятый спасением своей бессмертной души и поиском черствых корок, ухитрился и вовсе не заметить потрясших Галлию событий. И совершенно напрасно. Ибо через пару дней в свои ограбленные владения вернулся барон Ришар.

Рыцарь Рюбан, один из вассалов Алибо, как и все покинувший его по возвращении барона из темницы Святого Трибунала, прибыл в Королевское Пожарище в полдень, изрядно переполошив поселян. Что поделать, они успели отвыкнуть от грозного вида рыцарей, вечно норовящих отхлестать по лицу первого попавшегося крепостного, от многочисленных податей и повинностей, и потому появление одного единственного конного воина при оружии и в кольчуге перепугало их не меньше, чем могло бы напугать появление вражеского войска, готового грабить и убивать. Однако же еще больший переполох поднялся от появления Рюбана в замке, ибо если на крестьян благородный рыцарь не обратил ни малейшего внимания, то слуги подобным везением похвастаться не могли. Как следует наорав на сбежавшихся разгильдяев и от души двинув в зубы разучившемуся кланяться конюху, Рюбан потребовал немедленно известить о его прибытии барона.

Поиски грешного Алибо заняли преизрядное количество времени, что, конечно, также не способствовало смягчению нрава Рюбана и улучшению его настроения. Слуги уже и с ног сбились, и, с опаской оглядываясь через плечо, туда, где в зале приемов гневно расхаживал рыцарь Рюбан, прикидывали, каких еще напастей следует ожидать от нежданного и такого нежеланного гостя, когда, наконец, конюху пришла в голову мысль пошарить под одной из заброшенных лестниц, куда слуги издавна сваливали всякий мусор. Там, среди поломанных скамеек, и сидел бедняга Алибо и с наслаждением грыз заплесневевшие сырные корки, дарованные ему каким-то расщедрившимся крепостным. Он был вне себя от счастья, однако радость от такого обильного угощения мигом растаяла словно туман под солнечными лучами, стоило барону заметить разъяренный взгляд конюха. Вообразив, будто тот собирается поколотить его за какую-нибудь провинность (обязанности слуги оказались для Алибо необыкновенно сложными, а промахи следовали один за другим), незадачливый барон жалобно взвыл и попытался забиться в самый темный угол, откуда извлечь его было довольно трудно. Напрасно слуги пытались втолковать Алибо, что его требует к себе рыцарь Рюбан, напрасно говорили, что не собираются его наказывать — все уговоры и обещания отскакивали от барона как горох от стены. Что поделать, в последнюю неделю на Алибо свалилось новое несчастье, он почти полностью оглох, ибо грозный конюх, возмущенный тем, что нерадивый Алибо по неосторожности вылил ему на колени целый кувшин прекрасного бурдигальского вина, с такой силой врезал барону в ухо, что, верно, что-то повредил бедняге. Вконец обозлившись, а, главное, опасаясь, что дальнейшее ожидание может окончательно вывести из себя Рюбана, слуги изловчились и, ухватив Алибо за ноги, выволокли его на свет. Им очень хотелось вздуть хныкавшего барона или хотя бы дать ему подзатыльник, но мысли о рыцаре, расположившемся в зале приемов, и о возможных несчастьях, которые он принес, заставили их лишь грубо отряхнуть покрытую пылью рубашонку Алибо, чуть ли не до самых бровей натянуть ему на голову шутовской колпак, а затем пинками погнать к благородному Рюбану.