Виктория Холт - Исповедь королевы

История с пьесой ярко свидетельствует о слабости Людовика и о моем легкомыслии.

Когда постановку «Фигаро» запретили, все очень заинтересовались этой пьесой. Бомарше, объявив, что только мелкие люди боятся пустячных сочинений, поступил очень мудро. Как хорошо он понимал человеческую природу! Никто не хотел, чтобы о нем думали, как о «мелком человеке», и поэтому повсюду у Бомарше появились сторонники. Габриелла сказала мне, что ее семья считает: пьесу следует поставить. Что это за общество, где художникам не разрешают выражать свои мысли! Пьесу нельзя ставить, но почему народу запрещают читать ее?

— Вы читали «Фигаро»? — повсюду можно было слышать один и тот же вопрос. Если вы не читали, если вы не начинали немедленно восхищаться пьесой, то вы были «либо мелким мужчиной, либо мелкой женщиной». Так сказал мудрый Бомарше.

Часть общества твердо поддерживала Бомарше. Екатерина Великая и ее сын великий князь Павел одобрили пьесу и заявили, что поставят ее в России. Но наиболее важным ее сторонником был Артуа. Думаю, он мечтал, чтобы мы сыграли ее. Он был такой же легкомысленный, как и я, и зашел так далеко, что потребовал генеральной репетиции в собственном театре короля — Монплезире. На этот раз мой муж проявил твердость. Когда стали прибывать зрители, он направил герцога де Вильке с приказанием запретить представление.

Вскоре после этого граф де Водрей, этот любовник Габриеллы, заявил, что не видит оснований, почему пьесу нельзя поставить на частной сцене. Он собрал у себя актеров и актрис из театра «Комеди Франсез» и поставил пьесу в своем замке Женвилье. Артуа был там и видел постановку. Все присутствовавшие заявили, что это шедевр, и потребовали, чтобы им объяснили, что произойдет с французской литературой, если великих художников заставят замолчать.

Бомарше высмеял цензуру:

«При условии, что в своих сочинениях я не пишу о власти, религии, политике, морали, представителях влиятельных организаций, о других зрелищах, о ком бы то ни было, кто имеет претензии к чему бы то ни было, — тогда я могу все печатать свободно под надзором двух-трех цензоров».

Многие заявили, что этого нельзя терпеть. Франция была центром культуры. Любая страна, которая не может оценить своих художников, совершает культурное самоубийство.

Людовик начинал колебаться, а я неустанно повторяла в разговорах с ним все те аргументы, которые слышала. Если убрать определенные оскорбительные моменты…

— Возможно, — сказал король, — посмотрим.

Это была победа наполовину. Я знала, что скоро его можно будет убедить.

И я оказалась права. В апреле 1784 года в театре «Комеди Франсез» была поставлена пьеса «Женитьба Фигаро». Достать билеты было чрезвычайно трудно. Люди из аристократических семей стояли целый день в театре, чтобы обеспечить себе места, а толпа снаружи ринулась в помещение, как только двери открыли; были заполнены все проходы между рядами, и представление слушали, затаив дыхание.

«Фигаро» вызывал бурный восторг Парижа; его цитировали по всей стране.

Победа культуры! Аристократия не понимала, что это еще один шаг по направлению к гильотине.

Мне казалось справедливым, что я добавила свой голос к тем, кто пытался воздействовать на короля. Мне хотелось показать, что я ценю Бомарше, поэтому я предложила, чтобы моя маленькая труппа друзей сыграла его пьесу «Севильский цирюльник» на сцене Трианона, а я выступила бы в роли Розины.

В мае 1785 года я испытала большую радость, родив своего второго сына. В спальне, где я рожала, разрешалось присутствие строго в соответствии с этикетом, так же, как и при рождении моего маленького наследного принца. Муж объявил, что я никогда не буду больше подвергаться опасности, испытанной при рождении дочери.

Людовик подошел к моей постели и взволнованно сказал:

— У нас появился еще один мальчик!

За ним шла моя любимая Габриелла с новорожденным на руках.

Я попросила, чтобы мне дали его подержать. Сын… Прекрасный малыш! Я заплакала, король плакал, все плакали от радости.

Муж отдал распоряжение направить депеши в Париж с этой новостью. Мой маленький сын, так же, как и его брат, был окрещен в соборе Нотр-Дам кардиналом де Роганом и получил имя Луи-Шарль. Распевались древние христианские гимны «Тебя, Господи, славим», звонили в набатные колокола, звучали пушечные салюты.

В течение четырех дней и ночей в Версале царило веселье.

Я была счастлива. Мои мечты осуществлялись. У меня было два сына и одна дочь. Очень часто я склонялась над крошкой в его красивой колыбели.

— Ты будешь счастлив, — говорила я ему. О, если бы я могла предвидеть страдания, на которые обрекла это несчастное дитя! Было бы гораздо лучше, если бы он совсем не родился!

В начале августа 1785 года, уже после рождения моего обожаемого Луи-Шарля, я вновь появилась в Трианоне, где намеревалась остаться до праздника святого Людовика. Все это время я собиралась играть в «Севильском цирюльнике».

Там мне было лучше, чем где бы то ни было. Я вспоминаю прогулки по парку и любование цветами, а также теми новшествами, которые ввели мои работники, — в Трианоне всегда проводились изменения. Я неизменно останавливалась перед моим театром, чтобы взглянуть на его конические колонны, поддерживающие основание скульптуры Купидона с лирой и лавровым венком в руке. С трепетом вспоминаю, как я вступала в театр, каждый раз охваченная радостным чувством при виде его белого с золотом убранства. Над занавесом, скрывающим сцену, две очаровательные нимфы держали мой герб, а потолок был изысканно расписан Лагрене. Театр выглядел очень большим благодаря занавесу, скрывающему сцену. Сцена представляла источник моей гордости и восторга — она была громадной, и на ней можно было ставить любые пьесы. И пусть даже место, предусмотренное для зрителей, было недостаточным, но ведь театр был семейным, и поэтому нам не нужен был такой зрительный зал, как в обычных театрах.

Помимо театра больше всего мне нравились в Трианоне так называемые «воскресные балы». На них мог присутствовать любой человек, только одетый соответствующим образом. Мне очень нравилось разговаривать с матерями и воспитательницами о здоровье детей и их забавах. Я говорила с детьми и рассказывала им о своих ребятишках. В такие минуты я была счастлива. Иногда я танцевала кадриль, переходя от партнера к партнеру, чтобы показать людям, что в Трианоне в отличие от Версаля ведут себя без соблюдения строгого этикета.

В то время я была особенно счастлива и совершенно не чувствовала надвигающейся бури. А почему я должна была это чувствовать? Все началось так просто.

Король собирался вручить своему племяннику герцогу Ангулемскому подарок в виде бриллиантового эполета и пряжек и заказал их у придворных ювелиров Бомера и Бассанджа. Он просил передать подарок мне.

После недостойного поведения Бомера в присутствии моей дочери в случае с бриллиантовым колье я приказала, чтобы его не пускали ко мне, и поручила заняться с ним камердинеру.

Когда мне доставили эполет с пряжками, я в присутствии мадам Кампан репетировала роль из «Севильского цирюльника». Камердинер, принесший их, сказал, что монсеньор Бомер вместе с драгоценностями передал письмо для меня.

Со вздохом я взяла его, думая о своей роли.

— Какой надоедливый мужчина, — сказала я. — Мне кажется, что он все же немного сумасшедший. — И продолжала разговор с мадам Кампан:

— Как вы полагаете, я достаточно выразительно произношу это последнее предложение? Попробуйте, как вы произнесете его, дорогая Кампан.

Кампан сделала это блестяще. Какая у нее была дикция! Насколько она была не похожа на Розину, моя дорогая серьезная Кампан!

— Отлично! — сказала я и распечатала письмо. Я пробежала его, зевая. Бомер всегда вызывал у меня зевоту.

«Мадам.

Мы счастливы и осмеливаемся полагать, что последняя договоренность, достигнутая по компромиссному решению, которое мы, со своей стороны, выполнили со всем усердием и уважением, является новым доказательством нашего неукоснительного подчинения приказаниям Вашего Величества, и мы по-настоящему рады, что самые красивые бриллианты будут принадлежать самой великой и самой лучшей из королев…»

Оторвавшись от письма, я передала его мадам Кампан.

— Прочтите и расскажите, что этот человек имеет в виду.

Она прочла и была в таком же недоумении, как и я.

— О, дорогая! — вздохнула я, забирая у нее письмо. — Этот человек рожден, чтобы мучить меня. Бриллианты! Больше ни о чем он не думает. Если бы он не продал свое несчастное колье султану Турции, я уверена, он продолжал бы докучать мне. Теперь у него какие-то новые бриллианты, и он хочет, чтобы я их купила. Право же, Кампан, когда вы в следующий раз увидите его, передайте, что мне не нужны сейчас бриллианты, и пока я жива, я больше не буду покупать их. Если бы у меня были лишние деньги, я бы скорее увеличила свою собственность в Сен-Клу, купив земли вокруг города. Попытайтесь довести это до его сознания. Сообщите ему то, что я сказала вам, и постарайтесь, чтобы он понял.