Юлия Андреева - Палач, сын палача

Обычно в таком виде он выступал в суде, но сегодня ему предстоял официальный визит к судье, которому Петер Миллер придавал особое значение.

Перед домом судьи палач оглядел еще раз свои бархатные штаны, чулки и туфли со здоровенными, по последней моде, серебряными пряжками и, найдя их безупречными, постучал дверным молотком.

Ему открыла миловидная горничная, которая тут же пригласила его подняться в кабинет своего господина. Так, словно господина Миллера тут давно уже ждали. От внимательного взора Петера не укрылось, что, приседая перед ним в книксене, плутовка специально потупила глазки, выставив на обозрения гостя пару хорошеньких грудок, в ложбинке которых поблескивал золотой крестик.

– Я знаю, как довести фон Бера до эшафота! – вместо традиционных приветствий с порога выпалил Миллер, глядя в глаза судье.

– Вы… вы предлагаете? – судья поспешно поднялся из-за стола, за которым до этого сидел, что-то читая, и торопливо подбежав к Миллеру, плотно закрыл дверь, в которой любопытная горничная оставила для себя крохотную щелочку.

Фон Канн был тем более удивлен, что до сих пор никто не только из судейских, но даже его милость сам бургомистр Оффенбурга не сумели заставить непокорного палача добиться фальшивого признания от невиновного. Миллер был кристально честен и совершенно неподкупен, так что его было невозможно, как задобрить подарками, так и запугать угрозами.

– Я могу доказать, что он колдун! И тогда вы сможете послать его на костер. Или как пожелаете, – Петер стоял, скромно держа в руках широкополую шляпу и глядя перед собой. Его лицо залила краска, но это была не краска стыда, а лихорадочный румянец человека решившегося на важный шаг и теперь рвущегося в бой.

– А мы получим его чистосердечные признания? – судья приблизился к Миллеру так близко, что палач явственно различил запах чеснока перемешанного с табаком, исходящий от Себастьяна фон Канн.

– Возможно, что и не получим. А может и удастся. В крайнем случае, можно будет казнить его как нераскаявшегося грешника. Я же говорю, я могу предъявить доказательства, в которые поверят самые уважаемые комиссары страны, и с которыми согласится как церковный, так и светский суд. В которые поверит Рим, наконец! А что еще нужно?

– Заманчиво, заманчиво, черт возьми… – судья сел на свое место, жестом предлагая Миллеру последовать его примеру. – Но, вы уверены, что фон Бер еще и колдун?

– Я знаю, что на его теле есть дьявольская метка, и то, что его нельзя оставлять в живых. А какая разница, за что его удастся припечь? Главное, что он должен умереть, а как колдун или как убийца, какая нам, в сущности, разница?..

Так господин Петер Миллер совершил первый неблаговидный поступок в своей жизни.

Когда за палачом Миллером закрылась дверь, судья посидел еще некоторое время за столом, после чего, вытерев вспотевшее лицо завитым париком, подошел к картине на стене, и, повернув завиток на раме, открыл замаскированную за картиной дверь, в проеме которой стоял молодой офицер в мундире цвета вареного рака с золотыми позументами на груди. Привычно перешагнув через раму картины, Йохан Мейфарт вопросительно уставился на судью.

– Я правильно понял, это ведь был Гер Миллер? Палач, к которому ваша милость и магистр ордена отсылали меня пару месяцев назад? Признаться, не узнал бы его в этом роскошном костюме и парике.

– Да, это он, – судья и сам не мог придти в себя. – Такое чувство, что сама судьба вдруг решила принести нам знаменитого гордеца на золотом блюдечке. Велики дела твои, господи! Непостижимо!

– Действительно непостижимо. Я два раза приходил к нему домой. Умолял, заклинал, пытался подкупить. И вдруг, ни с того, ни с сего он сам…

– Теперь, главное не давить на него, Миллер не любит, чтобы над ним кто-то стоял и указывал, как нужно поступать. Тем не менее, при случае, просто заверните к нему и скажите, что, чтобы ни случилось, какая бы помощь ему не понадобилась, он может целиком и полностью рассчитывать на меня. Откройте ему, что я Себастьян фон Канн являюсь гроссмейстером ордена Справедливости и Милосердия и, не зависимо от того, собирается ли он сотрудничать с нами, я лично готов оказать ему любую помощь и поддержку.

– Но, господин судья, открывая вашу принадлежность к ордену, мы рискуем… – попытался возразить офицер, но судья остановил его с отеческой заботой, поправляя кружевной воротник на мундире своего юного собрата по ордену.

– Я уже достаточно пожил на этом свете. Если палач Миллер сдаст меня властям, я всего лишь умру на несколько лет раньше того, что должен. Но, если мы не сделаем этого, Миллеру не к кому будет обратиться в случае затруднения, которое с легкостью смогут разрешить члены ордена, и за которое никогда не возьмутся слуги нашего сеньора. Впрочем, вас же он не предал! Отчего же должен выдать меня?!

Дни шли за днями, давным-давно уже просвистел топор, отсекая голову славного разбойника фон Бера из стариннейшего рыцарского рода. Перед казнью фон Бер принародно пожал палачу руку, прощая и умоляя простить его самого. После чего приговоренный осведомился, приходил ли к Петеру кто-нибудь из его друзей или былых однополчан, чтобы передать золото за хорошую казнь.

Господин Миллер сказал, что никто не приходил и ничего не приносил, но он сам чувствует некоторую вину перед фон Бером, поэтому казнь будет осуществлена с его стороны бескорыстно по отношении к самому господину рыцарю, Петер будет рад и своей обычной плате из казны.

Услышав, что былые друзья и подельники позабыли его в тяжелый момент жизни, фон Бер было расстроился, а потом снял с себя дорогой плащ, который был на нем, и перстень с руки, прося принять все это в уплату за хороший удар.

Петер пожал руку осужденному, заверив его, что, не смотря на размер его шеи, он отрубит его голову с такой легкостью, что добрейший фон Бер ничего и не заметит. После этого он уступил место священнику, и «раскаявшийся колдун» принял последнее утешение, после чего господин Миллер сам помог ему удобнее устроиться на плахе, так как у разбойника все еще болела подпиленная шея. Успокоив его, как он это умел, Миллер принял из рук своего помощника Михеля лежащий в чехле и обернутый алым шелком топор. Занеся его над головой, маленький Миллер застыл на мгновение подобно соколу, готовящемуся камнем упасть на куропатку, после чего, сверкнув молнией, топор опустился на плаху, так что голова отделилась от тела в одно мгновение, подпрыгнув на месте и покатившись по помосту.

Следившие за казнью зеваки невольно зааплодировали искусству палача.

Не обращая внимания на зрителей, палач Миллер бережно передал помощнику топор, после чего поднял с помоста голову фон Бера, и, поклонившись ей, закрыл разбойнику глаза.

Господина фон Бера казнили на месяц раньше, чем в Оффенбурге должно было пройти аутодафе с шествием кающихся грешников, выставлением на всеобщее обозрение и побитие камнями клетки с настоящей ведьмой и прочими обычными для этого действия потехами. Причиной тому было ходатайство палача Миллера, который считал бесчеловечным не столько выставить фон Бера как отъявленнейшего слугу дьявола, которым он, по сути, и являлся, сколько позорить дворянина и рыцаря перед толпой простолюдинов. Ведь тогда бы господина фон Бера в одной рубахе и босяком вели бы по улицам города, в то время как помощник палача стегал бы его кнутом, а всякий, кому не лень, бросался в рыцаря гнилыми овощами и тухлыми яйцами.

Фон Бер догадался об этой милости и благодарил судьбу, что она позволила ему умереть с честью, смертью, приличествующей его роду и рыцарской чести.

После смерти разбойника и рыцаря фон Бера Петер был вынужден явиться в городскую управу, где попросил похоронить его меч с честью. Так как казнь фон Бера была сотая и, согласно традиции, после того, как меч отрубал сотую голову, над ним следовало провести обряд посвящения и похоронить как рыцаря.

Нет слов, как палачу не хотелось расставаться с прекрасным и верным ему мечом, но он верил в приметы и старался исполнять все обычаи и предписания. Поэтому в ноябре 1628 года в главном кафедральном соборе города Оффенбург был торжественно похоронен меч.

Петер слышал одну историю о палаче, который отказался похоронить свой меч. Но это была плохая история. Говорили, что не успокоенный церковной землей меч ожил после сотой казни и перестал слушаться собственного хозяина.

Сначала он отсек палачу ногу, потом руку. А когда тот упал на землю, истекая кровью, меч самопроизвольно поднялся в воздух и искромсал беднягу на мелкие кусочки.

После летающий по воздуху меч был замечен в разных городах, где он творил зло и бесчинства, упиваясь человеческой кровью.