Артуро Перес-Реверте - День гнева

Молодой капитан продолжает бриться. Орава невежественных и грубых скотов, пляшущая под поповскую дудку. Так недавно аттестовал испанцев император Наполеон, имеющий все основания презирать этот народ за недостойное поведение его монархов, за бездарность его министров, за необразованность и глубокое безразличие к политике, присущие ему искони. Однако Марбо хватило четырех месяцев, проведенных в Испании, чтобы понять — так, по крайней мере, будет он утверждать в своих мемориях: затеянное предприятие пойдет не столь уж гладко, как мнилось всем поначалу. И напряжение только возрастало от бесконечных слухов о том, будто император намерен вывезти всю королевскую фамилию в Байонну и сменить вконец разложившуюся династию Бурбонов либо кем-то из своих братьев — Люсьеном или Жозефом, либо маршалом Мюратом, великим герцогом Бергским. По многим признакам можно судить, что император счел настоящий момент самым подходящим для исполнения своих замыслов. И не сомневается, что испанцы, которым до смерти опротивели инквизиция, скверное правление и вездесущие попы, бросятся, побуждаемые своими просвещенными соотечественниками, давно уже избравшими Францию образцом и идеалом, в объятия ему, ну, или новому королю, а уж тот распахнет двери разуму и прогрессу. Однако чем глубже императорская армия проникает на территорию страны под предлогом помощи в войне с Англией, захватившей Португалию и Андалусию, тем чаще в глазах здешних людей, за исключением кое-кого из офицеров и статских, особо приверженных французскому вольномыслию — таких здесь называют «обгаллившимися», и никак нельзя сказать, чтобы в похвалу, — видит Марселен Марбо не светлые упования, а злобу и недоверие. И радушная приязнь, с которой поначалу испанцы встречали императорскую армию, сменилась страхом — особенно после того, как французы захватили городок Памплону, крепости Барселоны и замок в Фигерасе, применив уловки, показавшиеся злокозненно-коварными даже тем, кто, подобно Марбо, почитает себя беспристрастным. Испанцы же — и военные, и гражданские, и даже сторонники теснейшего союза с императором — восприняли их как выстрел в спину.

«…Поистине ужасна его мстительность по отношению к тем, кто предал его».

Слова Шатобриана продолжают звучать в голове французского капитана, покуда тот бреется со всей тщательностью, приличествующей вылощенному штабному офицеру. И слово «мстительность», угрюмо думает Марбо, прекрасно подходит к враждебным взглядам, вонзающимся в него всякий раз, как он выходит на улицу; к длиннющим, в две пяди, навахам, неизменно висящим на поясе у всех и каждого в этой стране; к смуглым мужчинам с длинными бакенбардами, говорящим тихо, поплевывающим в сторонку; к сварливым женщинам, которые без обиняков обзывают его и его товарищей французишками, мусью и лягушатниками или демонстративно отворачиваются и прикрывают лицо мантильями, когда случается проходить мимо императорских орудий, стоящих на Прадо. «Предательство и возмездие», — с долей беспокойства повторяет Марбо. Эта мысль на миг отвлекает его, и вот, извольте, — правую намыленную щеку рассекает порез. Лейтенант с проклятием отдергивает руку, и по лезвию бритвы с мраморными накладками на рукояти скатывается на расстеленное перед зеркалом белое полотенце багряная капелька.

Это первая кровь, пролитая 2 мая 1808 года.

— И не забудь, что мы родились испанцами.

Лейтенант артиллерии Рафаэль де Аранго медленно спускается по ступеням, поскрипывающим под его начищенными сапогами, задумчиво останавливается на пороге, застегивая свой темно-синий с алыми выпушками мундир. Слова, которые только что произнес ему вдогонку его брат Хосе, отставной армейский интендант, порождают особое беспокойство. А может быть, дело не в словах, а в том, как стиснул старший его руку, как крепко обнял на прощанье, узнав, что младший отправляется получать задачу дня перед заступлением в караул в парке Монтелеон.

— Доброго здоровья, господин лейтенант, — приветствует его привратник, подметающий пол внизу. — Ну что там слышно?

— Вернусь, Томас, — расскажу.

— Знаете, вниз по улице, возле булочной, — пикет лягушатников… С вечера засели в кофейне.

— Чего ты всполошился? Они наши союзники.

— Вам, конечно, видней…

Обеспокоенный еще больше, Аранго надевает несколько набекрень черную двууголку с красной кокардой, пристегивает саблю и оглядывает улицу в оба конца, докуривая меж тем дымящуюся в пальцах сигару. Ему всего двадцать лет, но привычка курить свернутые из цельного табачного листа сигары усвоена давно. Он из хорошей семьи с баскскими корнями, родился в Гаване, там же поступил в кадеты, успел и послужить на Кубе и в Ферроле, и посидеть в плену у англичан, обменявших его в сентябре прошлого года. Основательный, даровитый, отважный — что удостоверено послужным списком — молодой офицер вот уж месяц как адъютант начальника артиллерии, полковника Наварро Фалькона. Сейчас он спрашивает себя, пойдет ли вчерашняя сумятица — манифестации против Мюрата, уличные беспорядки — дальше, вглубь и вширь, или же властям удастся обуздать ситуацию. Верховная хунта все больше слабеет, Мюрат и его люди все больше наглеют. Вчера вечером, когда Аранго уже собрался домой, по штабу округа разнесся слух, будто капитаны артиллерии Даоис, Консуль и Кордоба — лейтенант знает всех троих лично, благо первому вообще подчинен непосредственно — собрались драться на дуэли с французскими офицерами, и только благодаря решительному вмешательству сослуживцев и начальства удалось избежать несчастья.

— Ты же ведь знаешь, какой Даоис сдержанный человек, а тут просто взбесился, — рассказывал, ссылаясь на очевидцев этой истории, лейтенант Хосе Онториа. — Консуль и Кордоба его поддержали. Все трое хотели не сходя с места, прямо на улице Королевы устроить поединок с французами… Еле-еле уняли и разняли. Хотелось бы знать, что за выходку те себе позволили.

При упоминании имени Даоиса лейтенант Аранго нахмурился. Ибо, как сказал Онториа и как может подтвердить сам лейтенант, речь идет о человеке осмотрительном и хладнокровном, не склонном давать волю чувствам, в отличие от другого артиллерийского капитана, Педро Веларде, который всего лишь несколько дней назад носился по зданию штаба, предрекая скорое и неизбежное кровопролитие. Нет, севилец Луис Даоис, боевой офицер с безупречным аттестатом, пользуется неоспоримым уважением у всех артиллеристов, прозвавших его за неизменное спокойствие, выдержку и мудрое благоразумие Дедушкой, тем более что и годами он постарше других. Однако же вчера вечером Онториа верно заметил:

— Если уж Даоиса французы сумели вывести из душевного равновесия, значит, и впрямь дело дошло до точки.

Направляясь к резиденции военного губернатора, Аранго проходит мимо булочной и кофейни, о которых толковал привратник, и украдкой заглядывает внутрь, но видит лишь фигуру часового в дверном проеме. Еще вчера вечером заведение было пусто — значит, французы засели там ночью. Это тоже не сулит ничего хорошего, и юный офицер омрачается сильней. Улицы по большей части безлюдны, однако на тех, что ведут к центру, у распивочных, у ларьков и лотков, чьи хозяева больше заняты пересудами, нежели торговлей, собираются кучки горожан. Пустует сейчас и кофейня «Золотой фонтан» в переулке Сан-Херонимо, обычно во всякое время суток заполненная французскими и испанскими вояками. Завидев лейтенантский мундир, прохожие обращаются к его обладателю с вопросами о том, что, мол, слышно, но тот лишь прикладывает с улыбкой два пальца к полю шляпы и следует дальше. На душе тревожно, и он прибавляет шагу. Последние часы нарастало напряжение: правительство с инфантом доном Антонио во главе не знало, на что решиться, французы явно к чему-то готовились, и Мадрид гудел растревоженным ульем. Говорят, что многие склонны поддержать короля Фердинанда и вчера, якобы на рынок, в столицу из окрестных городков, окружающих загородные королевские резиденции съехалась прорва народу — все больше молодого, дюжего и к купле-продаже отношения не имеющего. Известно также — артиллерийские офицеры во главе с неугомонным Веларде, который всякой бочке затычка, и Хуаном Консулем, одним из зачинщиков вчерашнего скандала в ресторане, затевают что-то и будто бы среди них даже и Даоис, но лейтенант Аранго в это не верит: одно дело — повздорить, сцепиться, а то даже и скрестить шпаги с французскими офицерами, и совсем другое — замешаться в настоящий заговор, не пристало это такому ревнителю дисциплины, служаке до мозга костей, не похоже это на него. Впрочем, так или иначе, с участием Даоиса или без него, но Веларде и его друзья, в число коих лейтенант не вхож, а стало быть, достоверными сведениями не располагает, явно что-то готовят. А командующий артиллерией, неизменно благодушный полковник Наварро, — человек, конечно, славный, но угодил меж двух огней: тут — французы, там — собственные подчиненные, а потому предпочитает ни во что не вмешиваться и делать вид, будто ни о чем не осведомлен. И всякий раз, как Аранго на правах адъютанта пытается осторожно выведать у него что-нибудь, полковник отделывается недомолвками или переводит разговор на другое: