Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович

Иван приумолк. Он кое-что знал, но помалкивал. Он на кордоне более беспокоился за купца, чем за себя.

«Значит, видели нас, как мы проезжали, — подумал про себя Захар, — но не тронули. Тогда и обоза не тронут». И проговорил вслух:

— А все-таки Санка мужик со смекалкой...

— Как же, при торговом деле, — отозвался Иван.

Захар знал, что среди бедноты башкирской считается Могусюмка не разбойником, а удалым защитником народа. Много разных рассказов ходило про него.

«Гордый он! Свой характер выказывает: мол, не понимай обо мне плохо!»

«Может, понял, что струсили мы, что боюсь я за свой обоз, и вот пожелал показать, что совсем не разбойничает, что не надо бояться».

— Вот бы дружбу завести с таким человеком, — сказал Захар.

— Что ты! — отозвался Иван.

— А чем же плохо?

— Твое дело: я бы не рискнул. — И добавил как бы в оправдание: — А у нас соседи славные, так почему бы не дружить.

— А я слыхал, вы у них землю отымаете?

— Не затрагиваем, напраслина! Дашь ему чая, он на лето поляну продаст, сено скосим. Только Акинфий — они жалуются — обижает. Межу будто показывает не там... — осклабясь, сказал старик потихоньку и виновато, словно боясь, что даже здесь, в лесу, Акинфий услышит. — У него зять — ярославец. Был коробейник, грамотный, а теперь вот второй год женился и поселился в нашей деревне. Они с тестюшкой доносы на башкир пишут и возят в город, доказывают, что башкиры землей неверно володают.

Глава 3

ПОМОЧЬ

В полуверсте от поселка тройка нагнала седого деда с топором за лыковой опояской. Когда тарантас поравнялся с ним, старик снял шапку, поклонился Захару.

— Откуда, дедушка?

— Под Малиновые кручи ходил, нынче у «верхового», у Оголихина, помочь.

Оголихин был старшим из мастеров, «верховым», как его называли, и, по сути дела, управлял всем заводом.

— Рубили бревна для заплота... — продолжал дед. — Новую избу ему ставим... А ты из города, что ль?

— Из города, — ответил Булавин. — Чего в заводе, все ли благополучно?

— Слава богу, все спокойно.

— Залезай в тарантас, подвезу.

Иван обернулся, поглядел на старика.

— Придержи коней, — велел купец.

Дед, путаясь в долгополом армяке, полез в короб.

— Чего это он тебя с помочи рано отпустил?

Старик уселся поудобнее, вытянул босые ноги, потом обернулся к Захару и деловито возразил:

— Другие еще и завтра домой не уйдут. А я топорик со вчерашнего дня поточил, да и работал с самой зари. К полудню еще разок поточил, да опять работал. Глядишь, и урок справил.

— Ветки, что ль, срубал?

— Пошто ветки? — обиделся старик. — Самые боровицы валил. Васейка Максим Карпыч мужикам сказал: мол, гляди, как водяной лесины сшибат.

Дед Илья уж много лет как был переведен от кричных молотов на легкую работу — подавать воду для работы колес, за что его и прозвали «водяным».

— Смотри, тебя Оголихин-то обратно к молотам поставит. Старик, мол, еще крепкий, ранее молодых уроки в лесу справляет. А нынче, говорят, на кричных того мастерства уж нет.

— Э-э, зря говорят! — Старик снял шапку, утер потную лысину. — Нынче на заводе такой мастер работает, что еще никогда такого и не было. Он когда кует полоской-то, как игрушкой играет — одно загляденье! У него и железо-то получается не то, что у нас.

— Ты о Гурьяныче, что ль?

— О нем о самом.

— Ну, вот только что он! А другие-то так себе...

Берегом глубокой размывины тарантас подъезжал к поселку. За оврагом на возвышенности тесно лепились друг к другу бревенчатые избушки с прирубными сенями и бревенчатыми заборами.

Окошечки в избенках маленькие, квадратные, с широким одностворчатым ставнем.

— Гляди, какие хоромы Максим Карпыч воздвигает!

Захар стал смотреть в сторону, куда показал дед.

— Вон какой вылез!

Из-за изб подымалась крыша нового дома. По ней лазали мужик и мальчонка. Они набивали на балки железные листы.

— Быстро отстроил, — я на ярмарку уезжал, только еще сруб начал ставить.

— Всем заводом работаем. Максим Карпыч все торопит. Каждый день помочь да помочь... В очередь артельно ходим. Видишь, и до меня, старика, добрался.

— Угощает за помочь или задаром? — вмешался в разговор ямщик.

— Когда как. Ежели заплотник вовремя на место доставят, сказывал, будет угощать, — старик горько ухмыльнулся. — А когда не угощает. Знаешь кулачище-то у него! — И с сожалением добавил: — Этак ему дом-то задаром поставили. Выбивает из народа этот дом. Колотит мужиков. На побоях растут хоромы-то.

— Вроде барщины! — возмутился Иван. — Какая же это помочь?! У нас на селе помочь — дело соседское, полюбовное. Избу ли строить, пашню ли убирать, враз соберем мир. Кто сам не выйдет, батраков пошлет. А это какая помочь? — махнул рукой Иван.

— Кабала! — сокрушался «водяной». — Да мне што! Я старик — все стерплю. Пусть-ка другие стерпят. Я не такое видал!.. У нас в заводе говорят: «Вот тебе и воля! Заместо барина на своего мужика батрачь». Барин-то на этакие проделки не пускался. И все грозит: мол, я вас кормлю, платы с вас за пользование заводской землей не беру и земли ваши, мол, не обмериваю. Век мне будете благодарны.

— Видишь ты!..

— Как же! Он, верно, с землей уж не теснит народ.

— В Низовке, и то слыхать, про него сказывали: живет богато, полтораста сарафанов за старшей девкой приданого дает.

— Верно слово, — подтвердил дед. — А какие сарафаны!.. Бабы-то уж видали, про это все говорят. Управляющий-то у него в кулаке. Он всем верховодит.

Тарантас задребезжал по деревянному мостику через овражек. Въехали в поселок. Гуси, гогоча и хлопая крыльями, разбегались в стороны. Заводские собаки кидались с лаем под колеса: учуяли низовских коней.

«Все меняется», — думал Захар.

Он слыхал, что скоро на завод привезут машины. Когда-то здесь работала паровая машина, но недолго. Механик не мог ее исправить и уехал. Второй год шли слухи, что везут новые машины. Но поговаривали и о том, что хозяин, живший в Петербурге, хочет продать завод.

— Сказывают, на Авзянском заводе кричные уже сломали, — заметил дед, как бы догадываясь о мыслях Захара.

— Ну что ж, что сломали, — отвечал Захар. — Люди к паровому молоту пойдут.

— Ну, спасибо, Захар Андреич, — сказал «водяной». — Прикажи остановиться.

Тройка встала. Дед вылез, поблагодарил Булавина. Ямщик тронул коней.

— Раб Христов, — показал он кнутом вслед деду, ковылявшему в переулок. — Видишь, он какой? Мне, говорит, все равно! Я, мол, все стерплю! Пусть-ка другие стерпят! На других надеется, что их скорей проймет, чем его. Вот так каждый и терпит. Народ-то и дуреет от таких терпелок. А кому надо, с этого руки греют...

— Ты подкати-ка веселей, — перебил его Булавин.

В этот миг, когда он подъезжал к своему дому, про разбой и безобразия Оголихина думать молодому купцу как-то не хотелось. Наоборот, думалось Захару, что все идет хорошо, все правильно, к пользе народа. Он полагал, что и своей торговлей делает он благодеяние для крестьян. Правда, разные слухи шли по заводу и про Захара. «Но кто не знает, — думал он, — что отец горбом все наживал. Нет, мои деньги не лихие!»

Иван поднялся с облучка, натянул левой рукой вожжи, правой настегал коней.

— Э-э-эй, пошли!..

Тройка понеслась вскачь. Старик правил стоя.

Выехал на Широкую. Улица эта действительно была широкая и прямая. Стали попадаться бабы в синих, «кубовых», сарафанах. На плечах у них коромысла с обручными деревянными ведрами.

По правую сторону на красном порядке высился пятистенный дом Захара.

Иван еще раз хлестнул кнутом по пристяжным, и тройка подлетела к шатровым воротам. Кучер осадил коней. Из калитки выбежала светловолосая молодица. Она кинулась к тарантасу.

— Захарушка, вот и прикатил! — восклицала она. — Вовремя!..

— Здравствуй, Настасья... Иван, захвати вещи.