Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас

Когда чтение кончилось, то председательствующий обратился к Львову со словами:

— Что вы можете сказать?

Львов молчал несколько мгновений, потом развёл руками и уныло проговорил:

— Что же я скажу? Всё это одна клевета! Никогда я ни одного такого письма не писал.

— Ну, это известно! — ответил председатель. — Это вы все всегда так отвечаете. У вас нет в Петербурге приятеля Архипова? Начинайте лгать. Потом на пытке заговорите правду. Ну?

— Был, но теперь нет! — объяснил Львов. — И писать я ему этих писем уже потому не мог, что они якобы все писаны и посланы в прошлом и в этом году, а Архипов уже более пяти лет как скончался.

— Что?! — вскрикнул председательствующий и вдруг как будто рассердился.

— Точно так-с! У меня был приятель и дальний родственник Иван Егорович Архипов, который служил когда-то в Оренбургском крае, в соляном правлении, а потом, выйдя в отставку, поселился в Петербурге. И я ему один раз в жизни действительно писал, тому назад лет восемь, прося о высылке десяти аршин бархата для моей покойной жены. Но, как докладываю вам, Архипов уже почти шесть лет приблизительно как скончался.

— Ну, это вы врёте! — воскликнул председатель. — Всё это будет вам доказано! — И после паузы он прибавил, снова досадливо или раздражительно: — Это всё пустяки, это — мелочь! Если Архипов умер, то, стало быть, вы писали не ему, а другому кому. А кому? Мы узнаем и найдём. А теперь я вам скажу — выбирайте! Если ваш сын добровольно вернётся, то вы вместе с ним будете посажены в крепость на некоторое время; если он не явится, то вы будете сосланы в Камчатку на вечное поселение. Выбирайте!

— Но как я могу, — воскликнул невольно Львов, — выбрать?! Как я могу, будучи заарестованным, просить сына вернуться? Куда я писать буду?

— Вам дозволят написать, в какие места хотите, родственникам и приятелям вашим, у которых ваш сын будет, по всей вероятности, укрываться. Вы напишете писем сколько хотите, хоть целую дюжину, а мы их разошлём.

— Покорнейше благодарю! — выговорил уныло Львов. — По тем письмам, которые я напишу, вы всех этих моих родственников и приятелей заарестуете и привезёте сюда же. Не настолько я глуп и не настолько я злой человек!

— А-а!.. — громко воскликнул председательствующий. — Вы вот как! Вы вот как рассуждаете! Ну, погодите!.. Скоро вы запоёте на другой тон. — И, обратясь к чиновнику, стоявшему у дверей, он прибавил: — Ведите его!

Когда Львов был уже на пороге, председатель крикнул снова:

— Не назад, а в другой мест!

И с тем же солдатом, который привёл его, Львов направился по тому же двору, в тот же коридор, но его привели уже в другой край дома и ввели в крошечную каморку, почти чулан, где стояла деревянная кровать, покрытая рогожкой, стул и маленькая вонючая лохань. Окно было решетчатое и выходило во внутренний двор, который был виден лишь наискось, направо, а прямо перед окном была стена. Оставшись один, Львов сел на стул и точно так же, как когда-то при побеге сына, уткнул локти в колени и опустил голову на ладони.

— Времена!.. Господь прогневался на россиян. Или за какие мои грехи Господь наказывает? Или конец света? Нет, времена тяжкие, неописуемые… Но, Бог даст, пройдут, переживём.

Действительно, времена были на Руси «неописуемые», как выразился Львов, — времена, которые в памяти людской и в истории остались под названием бироновщины. Таких сравнительно тяжёлых эпох было в России несколько. Общего между всеми мало, лишь только то, что они были — каждая по своему времени — тяжёлым игом. Каждая из этих эпох носит своё название: первая называется «татарщина», вторая — «опричнина», третья — «самозванщина», четвёртая — «бироновщина» и, наконец, «аракчеевщина». Конечно, между татарщиной и аракчеевщиной нет ничего общего, кроме одного лишь гнёта. В первом случае — иго, лежавшее на всём народе, на всей Руси великой; во втором случае — гнёт, лежавший над высшими слоями.

В те дни, когда Львов с сыном были арестованы, бироновщина восторжествовала вполне. Это было нашествие немцев и заполонение русских. Завоевание это совершилось без оружия, так сказать, Шемякиным судом, системой клевет, доносов, арестов и ссылок, при описи имения у всякого якобы виноватого.

Нежданная ужасная судьба Львовых была та же, что и многих российских дворян. Вся вина заключалась в том, что какому-нибудь немцу, заглянувшему в Жиздринский уезд, пожелалось попользоваться состоянием Львовых. Немец этот, по всей вероятности, имел приятеля, немца же, в Петербурге, который был дружен или в родственных отношениях с каким-нибудь третьим немцем, повыше стоявшим, а этот был родственником любимца брата Бирона.

Донос и клевета, с одной стороны, покровительство и рука в Петербурге — с другой, вели, конечно, к полному успеху.

Павел Константинович Львов, отслужив ещё при Великом Петре во флоте и будучи ранен в сражении со шведами, получил отставку, поселился в своём родовом имении, женился и прожил около тридцати лет мирно, тихо и вполне счастливо. Только незадолго пред тем схоронил он жену и остался с двумя детьми — сыном и дочерью — и с замужней сестрой, у которой было тоже двое маленьких детей.

За всё это время, однообразное и тихое, случилось только три выдающихся события. Первое — было путешествие и пребывание сына Петра в немецких пределах, второе — была смерть жены и третье — сватовство соседа по округе за молоденькую Софью Львову. Это последнее было потому из ряда выходящим случаем, что посватавшийся сосед был русским лишь наполовину. Его фамилия была чисто русская, но мать и двое дядей были немцы.

Львов отказал в руке дочери наотрез. И теперь, уже по дороге из имения в Петербург, он, а равно и сын одинаково были убеждены, что их арест есть прямое последствие этого отказа жениху-полунемцу. Во всяком случае, теперь, после своего допроса, старик узнал, что мотивом беды, на него стрясшейся, была голая и возмутительная клевета. Приятель его Архипов, к которому он якобы писал противогосударственные письма, действительно был уже давно на том свете, и те,