Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

– Тирас?! – в возбуждении вскричал Валент. – Помню его, как не помнить! Славный был удар!

Император, который боевых слонов боялся ужасно, как, впрочем, и большинство в войсках Юлиана Отступника, при воспоминании о том, что его нынешние гвардейцы запросто отрубают им хобот, пришел в неистовый восторг:

– Вот и славно, вот и порешили! Вина сюда, вина! И – фиников, и – грушу сушеную, и – льда побольше!

Под вечер военный совет быстро перешел в симпозиум или «дружескую попойку», как сказали бы греки.

Великолепная, блистающая золотым шитьем и сверкающая красными рубинами свита императора, утомленная скачками и донельзя проголодавшаяся, но терпеливо ожидавшая обеда в Большой зале, была изрядно поражена (виду, разумеется, никто не подал), когда уже при первой звезде с закрытой террасы вдруг появилась странная процессия. Первым важно шагал Префект Священной опочивальни, за ним, пошатываясь, следовал квестор Священного двора, грозя пальцем: «Молчать, всем молчать, что здесь видели». И наконец шествие замыкали Иосаф и Константин Германик, которые тащили императора Священной Римской империи Флавия Валента. Тот, свирепо ругаясь, требовал тут же предоставить ему грозный серп, чтобы отрубить хобот проклятого слона царя Сапора.

В Константинополе у трибуна Германика своего дома не было. Роскошную виллу предоставили ему родители жены, девятнадцатилетней красавицы Елены. Почему вдруг Марк Силансий, отец Елены, префект одной из внутренних провинций, богач, любитель скаковых лошадей и коллекционер греческих статуй, позволил обыкновенному трибуну взять в жены единственную дочь, оставалось для Константина загадкой. Впрочем, когда-то Марк, любуясь профилем будущего зятя, как-то странно выразился в том духе, что «желает потомство истинно военное». Pueris stirpis Romanae. Из «отпрысков романского древа».

На неуместное замечание Константина, что мать его все-таки из германских батавов, вельможа живо возразил: «Когда-то давно батавы славно потрепали нас. Но кто теперь об этом помнит! Конные германцы охраняли самого Константина. И теперь верно служат Светлейшему и Великому Флавию Юлию Валенту. В общем, скажи спасибо матушке, что она родом из батавов».

Вспоминая об этом, Константин непроизвольно улыбнулся. Именно мать научила его читать на греческом языке, привила любовь к странному для нынешнего уха гекзаметру Гомера. Именно мать рассказала ему, что Великий Слепой слепым в жизни никогда и не был, просто значительно позже александрийские философы приписали ему отсутствие зрения. Мол, не может смертный простым взором описать картину мира: «Так же, как если с вершины скалистой огромную тучу козий пастух заприметит, гонимую с моря Зефиром, издали взору его, как смола представляется черной. Мчится над морем она и ведет ураган за собою. С ужасом смотрит пастух, и стада свои гонит в пещеру. Схожие с тучей такой, за Аяксами к жаркому бою, Юношей, Зевсом вскормленным, стремились густые фаланги. Черные, грозно щетинясь щитами и жалами копий»[2].

– Господи всемогущий, муж мой, да ты немного опьянел! Гомера вслух читаешь! – Любимая встретила его прямо у ворот виллы, кутаясь в шерстяную накидку.

Из-за спины госпожи на Константина с любопытством посматривали престарелый управляющий Дмитрий с факелом в руке да две девчонки-рабыни, прислуживавшие Елене.

Жена была беременна, уже на седьмом месяце. И Константин мгновенно протрезвел, только сейчас осознав, что уже полная ночь. А на дворе – начало весны. А в эту пору ночи в Византии, как по-старому называл столицу его тесть, вовсе не располагают к длительному ожиданию на свежем воздухе беременной женой загулявшего супруга.

– Ой, – искренне, по-детски сказал трибун виновато. – Ой, я встречался с императором. Мы немного выпили…

Девчонки-рабыни прыснули со смеха. Улыбнулся даже обычно сдержанный старый Дмитрий.

– Кушать будешь? – заботливо спросила Елена. – Тебя ждет фаршированная рыба и свежие хлебцы.

Беременность еще больше украсила любимую жену. Лицо ее чуть пополнело, но точеный носик и улыбка, открывавшая белоснежные зубки, маленькая родинка на щеке, роскошные светло-рыжие волосы (как у вожделенной многими Елены Троянской), собранные в подобие короны на голове, могли свести с ума не только трибуна комитатского легиона.

Константин нетерпеливо протянул руки, пытаясь заключить супругу в объятия. Она увернулась:

– Не здесь и не сейчас. И – мне нельзя, потерпи немного.

– До ноября, – вдруг хрипло отозвался Константин. – Потерплю до ноября.

Несмотря на юный возраст, Елена была умна и проницательна. Мигом почуяв неладное, она взяла мужа за руку.

– Пойдем в комнаты, там расскажешь.

До семейных комнат трибун не дошел. Встал как вкопанный в обеденной зале, почуяв нюхом вечно голодного солдата безумно сладкий аромат пресловутых хлебцов. За стол не присел, жадно схватил первое, что попалось с серебряного блюда (холодную курицу), и стал рвать зубами белое мясо, одновременно пытаясь рассказать жене о встрече с Валентом Флавием.

– Утоли голод, – кротко посоветовала супруга, усевшись на хрупкий стульчик-диф, на котором любила сидеть еще девчонкой. И вот – не могла отказать себе в удовольствии и внутреннем самоутверждении, что совсем, ну нисколечко, не поправилась, сидела уже замужней беременной дамой. – Утоли голод и сними, во имя Митры, свое «железо»!

– Митры? – прорычал удивленный Константин. – С каких пор в моем доме звучит имя языческого бога?

– Сам рассказывал, – вступила в игру жена. – В Персидском походе, когда вода кончилась, молились только местному Митре!

– Так-то ж в Ассирии. – Трибун наконец насытился. – А как домой вернулись, так все снова о Христе вспомнили.

– Такие вы, мужчины, – притворно (или по-настоящему?) печалясь, вздохнула Елена.

У Константина был слишком невелик супружеский опыт, чтобы почувствовать разницу в настроении жены.

– Так, о чем ты говорил с нашим государем?

Германик, дождавшись пока Дмитрий расстегнет наконец застежки панциря и, торжественно приняв на руки меч, унесет оружие в специальную комнату, принялся рассказывать супруге о поручении императора.

Елена выслушала молча, только кончик носа побелел.

– Что ж, – произнесла в раздумье. – В конце концов, соединив себя узами брака с военным, я знала, на что иду. Императору виднее, где и как тебе нести его службу. – Она смахнула слезу и улыбнулась сквозь слезы. – Откровенно говоря, я боялась, что рожать придется где-то в захолустье, без опытных повивальных бабок и хороших лекарей. Значит, рожу здесь, в Константинополе.

Ровно год назад, когда любимый отец повелел ей выходить замуж за трибуна провинциального комитатского легиона, Елена плакала куда горче и злее. Но отец категорически настоял, мотивировав свой выбор тем, что император Валент уже положил глаз не только на его конюшню и коллекцию греческих статуй, но, кажется, и на все состояние. Единственный выход для семьи и самой Елены – немедленный брак с одним