Дэвид Лоудз - Генрих VIII и его королевы

Это было его открытием, которое он скорее ощущал, чем мог выразить, и оно определило действия короля на последующие десять лет. Мартин Лютер выразился резко и неодобрительно, когда сказал: «Генрих захочет стать Богом и делать все, что пожелает». Самому Генриху это виделось совсем не так. В своих глазах он был героической личностью, стремившейся освободить свое государство от мишуры древних сговоров и дать ему независимое будущее[233]. Чтобы осуществить это, необходимо было установить свой собственный непререкаемый контроль над церковью внутри своего государства, и королевская супрематия явилась его главным деянием. Генрих настолько был убежден в правильности такого курса действий и в его соответствии Божественным целям, что это стало пробным камнем лояльности и нравственности среди его подданных. В этом контексте следует рассматривать второй брак короля. Анна Болейн была тем препятствием, без которого он не мог обойтись, потому что его отношения с ней побудили многочисленных сторонников Екатерины представить его не более чем неверным мужем. С другой стороны, без ее поддержки, не говоря уже о том, что он страстно ее желал, вполне могло случиться, что его стремление решить свои династические и политические проблемы увенчалось бы крахом. Она привела его к цели, потому что была частью этой цели, но не составляла ее целиком, как покажут дальнейшие события. Анна воплощала свободу, не просто от Екатерины, или даже от папской юрисдикции, но от всех ограничений политического мышления[234]. Закон больше не являлся средством обнаружения наилучшего способа выразить общепринятые нормы; он стал проблемой установления законного согласия между королем и политической нацией, в которое не мог вмешаться никто посторонний. Поэтому второй брак Генриха явился событием, которое вызвало наиболее глубокие перемены. Тот факт, что он не оказался долгим, имел меньшее значение. Падение Анны произошло не из-за тех перемен, которые она помогала внедрить, а из-за динамики придворной политики и еще потому, что ее власть над королем основывалась лишь на сексуальных ухищрениях, а не более прочном фундаменте. Если бы она родила сына, то, без сомнения, осталась бы жива, но ее жизнь не была необходима для гарантии тех перемен, которые вызвало ее восхождение. Поведение короля в течение лета 1536 года свидетельствовало, что его самообман мог принять форму чудовищного и безнравственного легковерия, но оно также свидетельствовало о том, что новый курс принадлежал ему, а не Анне и ее друзьям.

Джейн Сеймур не воплощала собой новой политики, и третий брак Генриха был, вероятно, наименее значимым в политическом отношении. Ее робкие попытки убедить короля отступить от некоторых позиций, которые он принял, оказались полностью безрезультатными. С другой стороны, Джейн принесла во славу короне сына, и ее отношения с Генрихом, возможно, выявили лучшее, что в нем было. Она была желанной женщиной и незаменимой подругой, и ее краткое царствование в рамках брачного союза представляет прежде всего ее уход в домашнюю жизнь. Генрих любил ее и говорил о ней как о своей «единственной верной жене», но он не предпринимал никаких шагов, чтобы сделать их союз законным в глазах католической Европы. Поскольку она была предана своим консервативным религиозным воззрениям, то если бы осталась жива и родила королю других детей, возможно, он попытался бы заново обсудить свои отношения с папством. Однако поскольку именно в период ее царствования был издан закон о роспуске монастырей и кампания против паломников достигла своего пика, это кажется маловероятным.

Брачный союз с Анной Клевской, хотя и был во многих отношениях наименее удачным из браков Генриха, и к тому же самым кратковременным, был тем не менее важен. Кромвель наверняка, а король вполне вероятно, начали эти переговоры, основываясь на том, что женщина менее важна, чем политика, которую она собой воплощает. Если Джейн Сеймур была выдана замуж по чисто личным мотивам, то Анна Клевская была символом чисто внешней политики, целью которой было избавиться от франко-имперского аттракциона, не будучи вовлеченными в Аугсбургский союз. Как бы ей жилось, если бы международная ситуация не изменилась, остается только догадываться. Генрих достаточно открыто выражал свое отвращение, хотя его отношение к самой Анне осталось добрым[235]. Вся эта проблема была решена без шума частично потому, что Анна не была еще одной Екатериной Арагонской (а герцог Вильям — еще одним Карлом V), а частично потому, что королевская супрематия предоставляла королю Англии юрисдикцию решать все подобные вопросы в собственных интересах, не обращаясь к чужеземцам. Анна не воплощала собой протестантский альянс, поэтому ее отстранение не означало разрыва с протестантизмом. Не оказалось оно и главной причиной падения Томаса Кромвеля, которое явилось самым взрывоопасным событием 1540 года. Громкие негодующие речи, с которыми встретили при европейских дворах известие о расторжении этого брака были данью условности, но они помогли заново осознать, как далеко шагнул английский король за пределы правил обычного королевского поведения. Короли в прошлом время от времени изгоняли своих жен, но Генрих сделал это уже три раза менее чем за десять лет, и на этот раз, как все поняли, просто из-за отсутствия сексуального желания. Может ли монарх быть более безответственным? В то же время обращение с Анной, включая ее продолжительное пребывание в Англии, было еще одним примером того, насколько полновластным властелином является Генрих в своем собственном доме. Тем не менее в некотором смысле это был по-настоящему разрушительный эксперимент. Признаваясь своему врачу, доктору Уильяму Баттсу, что он не испытывает влечения к своей жене, он добавил, что уверен, что смог бы совершить «дело» с другой, но не с ней[236].

Кем была эта другая, скоро стало ясно, но чары Екатерины Ховард заговорили позже, когда изгнание Анны было уже делом решенным. Они к тому же ввергли Генриха в его самую грубую матримониальную ошибку. Не оправившись от одного унижения, он тут же подвергся другому, кажется, совершенно не думая о политических последствиях. Екатерина, подобно Джейн Сеймур, не мыслила себе политики без личной выгоды, не считая все более безнадежной мечты о будущем отпрыске. В политическом смысле она была всего лишь частью семейного клана и бесчинствовала под носом у Генриха с помощью своих родственников, нимало не заботясь о возможных последствиях. Если она вообще что-то собой представляла, то лишь попытку консолидации консервативных религиозных сил, достигших наибольшего успеха, свергнув Кромвеля. Однако этот консерватизм был относительным. Ни Норфолк, ни Гардинер не стремились присоединяться к папской реакции, прекрасно зная, какие клапаны открыть, а какие закрыть. Сама Екатерина не имела ни ума, ни зрелости, чтобы играть какую-то политическую роль, и хотя реформаторы в этот период отступили, их не убрали из совета и тайного кабинета. Продвигая молодую женщину с сомнительным прошлым и недостаточно контролирующую свои эмоции, Ховарды пошли на крайний риск, который закончился их уничтожением, но они также нанесли значительную психологическую травму королю. Не так важно было, что он резко постарел, а все дело было в том, что его растущие страхи в отношении собственной импотенции внезапно подтвердились.

К 1543 году, когда его политическая власть находилась на высоте и все посягательства на нее были сокрушены, король стал трагической фигурой. Он был невероятно тучен, стал калекой по причине, вероятно, остеомиелита, и постоянно мучился от простуды и колик[237]. Его портрет, гравированный Корнелием Мэтсью, выполненный примерно в это время, изображает фигуру печально-угрожающую, с лицом, которое не без основания сравнивали с огромной картошкой. Мы не знаем, как или почему он выбрал свою последнюю невесту. Может быть, его внимание обратил на нее какой-нибудь преданный придворный, понимавший, в чем он нуждается; ее могла подставить партия реформаторов, как Екатерину Ховард — консерваторы. Мы можем быть вполне уверены в том, что она не искала этого внимания, потому что еще до того как умер лорд Лэтимер, она обратила взоры на Томаса Сеймура. Во многих отношениях это был самый лучший выбор Генриха, и она выполнила свой долг лучше, чем любая из ее предшественниц. Это было более просто, потому что взрывной сексуальный элемент, который скреплял и рвал большинство отношений короля, почти полностью отсутствовал, но иной раз он, вероятно, требовался и вряд ли был приятен. Большинство из того, что мы знаем о Екатерине Парр, связано с ее семейными добродетелями и свойственной ей добротой вообще, но не следует пренебрегать и ее политической ролью. Независимо от намерений, ее евангелическая деятельность создала ей союзников. Другими словами, она весьма активно участвовала в той борьбе за власть, которая шла при дворе в последние четыре года жизни Генриха — борьбе за власть, которая была нацелена на все более неизбежное регентство[238]. Если у Екатерины в этой борьбе и были какие-то личные амбиции, то они не проявились. Она не выразила протеста ни в то время, ни потом, когда ее игнорировали при учреждении регентства, и ее приоритет после смерти короля имел чисто личный характер. Несмотря на свою безупречную репутацию, последняя королева Генриха исключительно умело скрывала свои подлинные чувства, и ее поведение в последний год жизни заставляет задуматься о годах ее якобы полного самопожертвования в роли подруги и сиделки короля.