Николай Переяслов - Тень «Курска» или Правды не узнает никто

— У меня, — встал из-за стола матрос по фамилии Кошкин. (Я как раз и запомнил его за эту его своеобразную «перекличку» с героем одного из рассказов молодого Льва Толстого — матросом Кошкой. Помнится, мне ещё подумалось тогда при знакомстве, благодаря внезапно возникшей ассоциации, что если раньше дети в России воспитывались на примере матроса Кошки, то последнее десятилетие ХХ века они в своем большинстве росли, воспитываясь уже на житейских премудростях кота Матроскина. И благодаря этой вроде бы не столь существенной подмене, менталитет подрастающего поколения начал постепенно опираться уже не на стремление матроса Кошки к героизму и подвигу, а на философию кота Матроскина по поводу того, как сделать поглощаемый тобой бутерброд максимально «правильным». Так незаметно для всех веселый постмодернистский перевертыш превратился в фатального для страны мировоззренческого оборотня…)

— У меня есть молитвослов, — повторил матрос Кошкин и виновато покраснел.

— Очень хорошо, — кивнул головой Муромский. — Я прошу принести его сюда…

Повертев головой, он увидел высокую тумбочку, в которой обычно хранились запасные ножи и ложки, и, передвинув её на несколько метров в сторону, установил точно под образом Николая Чудотворца.

— …Вот, положи его сюда на тумбочку, и пускай каждый — я повторяю: каждый, кто свободен от вахты, независимо от того, какой он национальности, крещен он или не крещен и верует он или не верует! — приходит сюда и читает вслух акафист святителю Николаю. Потом вы напишете на меня жалобу в комиссию по правам человека или набьете мне морду за то, что я посягал на вашу свободу вероисповедания, но сейчас я приказываю вам это исполнять. Потому что у меня нет для вас другого метода спасения, кроме молитвы, и нам неоткуда больше ждать помощи, кроме как от Бога…

Увидев, что Кошкин уже сбегал в свой кубрик и вернулся с молитвословом, он подозвал его к иконе и приказал:

— Начинай, матрос. А кто первый пообедает — сменит его.

И над головами склонившихся к тарелкам и старающихся не звякать ложками моряков поплыли по кают-компании слова православного акафиста:

«Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное миро, и неисчерпаемое чудес море… В пучине морстей сущим изрядный правитель… Явился еси, наставляя по морю плавающих люте, имже смерть предстояше вскоре иногда, аще бы не ты предстал еси призывающим тя в помощь, Чудотворче святый Николае; уже бо нестыдно бесом летающим, и погрузити корабли хотящим запретив, отгнал еси их, верныя же научил еси спасающему тобою Богу взывати: Аллилуиа…»

Вытерев губы салфеткой, я поднялся с места и, подойдя к тумбочке перед иконой, сменил Кошкина. Читать было нелегко, язык, словно путник на пересеченной узловатыми корнями лесной тропинке, то и дело спотыкался о незнакомо вывернутые слова, но постепенно, словно бы вспоминая их таившееся до поры в глубинах генетической памяти звучание, текст полился ровнее, а вскоре я и совсем перестал замечать его непривычность:

«…Проповедует мир весь тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника: яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих к Богу: Аллилуиа…»

Некоторое время спустя меня подменил сам Муромский. Он читал текст акафиста медленно и четко, словно диктуя приказ, который должен быть всеми понят в точности и без искажений — причем, как на земле, так и на небе:

«…Новаго тя Ноя, наставника ковчега спасительнаго разумеем, отче святый Николае, бурю всех лютых разгоняющаго направлением своим, тишину же божественную приносящаго вопиющим таковая: Радуйся, обуреваемых тихое пристанище; радуйся, утопающих известное хранилище. Радуйся, плавающих посреде пучин добрый кормчий; радуйся треволнения морская уставляющий… Радуйся, от бездны греховныя человеки избавляяй… Радуйся, Николае, великий Чудотворче…»

Не знаю, как для остальных членов экипажа, а для меня с этого самого дня жизнь словно бы наполнилась неким новым смыслом. Да это в общем-то и понятно, поскольку я был единственным человеком на лодке, кто не имел какого бы то ни было реального дела. Каждый здесь нес свою ношу службы в отведенном ему отсеке и месте, и только я целыми днями лежал у себя в каюте, читая журналы и книги, или болтался по отсекам и выгородкам, отвлекая всех своим появлением от дел и раздражая ненужными разговорами. Помню, в первые дни моего пребывания на лодке, когда доктор разрешил мне вставать и передвигаться, я с величайшей опаской подходил к каждой двери, боясь нажать что-нибудь не то или сунуться туда, куда не надо. Тогда бы я, пожалуй, не смог толком и описать своих перемещений, так как не знал ни одного правильного названия того, что меня окружает. Теперь же я ориентировался на лодке не хуже любого из членов её экипажа и мог пройти хоть в первый, хоть в девятый отсек чуть ли не с закрытыми глазами, да жаль, мне в них нечего было делать… Однако бесконечно лежать на кровати было мне уже тоже невмоготу, и хотя бы раз в сутки я совершал обход территории.

Обычно я сначала шел к акустикам. Открывал дверь в первый отсек, благо, за месяцы пребывания на лодке я научился это делать почти автоматически: левой рукой кремальеру вверх, правой на защелку, дверь на себя — и вот я уже в первом. Справа по проходу висит кислородный газоанализатор — раз в сутки, когда снимается излишнее давление воздуха, накапливающееся при работе воздушных клапанов, происходит перепад давления — сто миллиметров ртутного столба за час. Газоанализатор таких перепадов не выдерживает и начинает показывать странную картину. Его стрелка начинает падать, и у смотрящего на неё создается жуткое впечатление, что в отсеке исчезает кислород. Прямо как в фантастическом фильме.

Дальше — лаз в трюм, где находятся помпа и забортные кингстоны. Слева дверь в гальюн и колонка пресной воды. Над головой люк на торпедную палубу, но туда мне нельзя — там торпеды.

Здесь же располагаются аккумуляторные ямы и гидроакустическая станция, где сидит Озеров. В первом же отсеке находится и один из аварийно-спасательных люков.

Посидев в акустической, поворачиваю назад. Во втором отсеке — центральный пост. В самом его центре — место командира, слева от него — пульт вахтенного офицера и механика, перед ними боцман на рулях, за их спиной вахтенный трюмный, слева по борту вахтенный БИП (то есть боевого информационного поста), за его спиной радиометрист и пульт ракетного оружия. Здесь очень похоже на внутренности космического корабля, как их обычно изображают в художественных фильмах… Вниз, по двум трапам, рубка гирокомпасов. Три шага вправо от неё — рубка вычислителей, дальше люк в трюм.

Над вторым отсеком — всплывающая спасательная камера.

Далее — третий отсек, в нем располагается штурманская рубка, пост химического контроля и стойки систем автоматики. В четвертом — жилые каюты, пульт управления реактором, камбуз и кают-компания: посередине — командирский стол, у правого борта — два офицерские, на стене — икона Николы Морского. Сюда же выходят несколько дверей различных специалистов.

В пятый и пятый-бис отсеки можно попасть только через тамбур-шлюзы: тут расположены реакторы. Палубы этих отсеков сделаны из нержавейки, воздух в них свежайший, как после летней грозы. Это из-за ионизации — гамма-излучение и нейтроны делают свое дело. Все стены увешаны вентиляторами, воздушными клапанами и кондиционерами.

Далее идет шестой отсек, в котором находится множество вспомогательных механизмов — холодильные установки, испарители и так далее. Седьмой и восьмой — турбинные отсеки, тут находятся турбины, главный распределительный вал, генератор и множество труб. В последнем, девятом — приводы вертикального и горизонтального рулей, главный упорный подшипник и аварийно-спасательный люк…

Повсюду, куда бы я ни сунулся, я натыкаюсь на хмурых вахтенных, которые в эти дни с нескрываемым недовольством смотрят, как я слоняюсь по палубам, раздражая всех своим ничегонеделанием. Не удивительно, что решение командира о постоянном чтении акафиста Николаю Чудотворцу воспринял с наибольшим энтузиазмом именно я — наконец-то я почувствовал, что могу посвятить свое время хоть чему-то общественно полезному и перестану ощущать себя здесь нахлебником и обузой!

Не стану привирать: я не был до этого ни активно верующим, ни тем более воцерковленным человеком, хотя мама и говорила, что крестила меня ещё в двухлетнем возрасте и начитан я по этому вопросу был неплохо. Но так уж получилось, что за всю свою предыдущую жизнь я и в церковь-то заходил не более двух или трех раз, да и то просто так, с друзьями, от нечего делать, а то и ради откровенной хохмы — чтобы врубить там исподтишка магнитофон с записями Высоцкого или учудить какую-нибудь другую, не менее глупую, штуку.