Евгений Салиас - Атаман Устя

«Промаху не дамъ»! страстно обѣщала она ему еще ночью, когда рыдала надъ милымъ въ поселкѣ.

Лысый тихо и бережно положилъ дѣвушку рядомъ съ капраломъ и, поглядѣвъ на обоихъ, вдругъ заплакалъ, причитая:

— Господь прости… Царство небесное!

Бѣлоусъ глянулъ въ могилу, потомъ на Орлика, который валялся на землѣ рыдая, и молвилъ вздохнувъ:

— Вонъ она… разбойная-то жизнь… бездушная!

Уже только вечеромъ Орликъ самъ и одинъ закопалъ могилу и провелъ около нея всю ночь…

Въ началѣ зимы, по первому пути, много дворянъ съѣзжалось въ Саратовъ ради любопытнаго случая.

Ожидалось въ городѣ съ нетерпѣніемъ всѣми жителями уже объявленное на воскресный день позорище. Долженъ былъ быть казненъ лютый волжскій разбойникъ и атаманъ, по имени Устинъ.

Въ городскомъ острогѣ въ кандалахъ и прикованный къ стѣнѣ сидѣлъ уже съ осени низовскій душегубъ и ждалъ возмездія за свои злодѣйства.

Преступникъ однако былъ взятъ въ плѣнъ не въ числѣ другихъ разбойниковъ. Команда, которая была послана и разорила гнѣздо сволоки на Волгѣ, супротивъ рѣки Еруслана, нашла поселокъ разбойный пустымъ, такъ какъ все его населеніе разбѣжалось заранѣе. Только въ одной хибаркѣ нашли солдаты совершенно разложившійся и страшный трупъ съ черными литерами на лбу В. и Д. А въ изрядномъ домикѣ около развалины оказался одинъ-одинохонекъ молодой разбойникъ, который самъ спокойно отдался въ руки команды и заявилъ, что онъ и есть атаманъ Устя.

— Что же не убѣжалъ за всѣми? удивился начальникъ команды.

— Васъ ждалъ. Намаялся на Волгѣ… Буде!.. Хочу пріять наказаніе отъ людей и искупить, елико возможно, грѣхъ свой… Чтобы народъ православный простилъ человѣка окаяннаго… А Господь проститъ… Онъ все видитъ…

Приведенный въ городъ атаманъ Устя разсказалъ судьямъ про всѣ свои злодѣйства, смертоубійства и грабежи, а равно и про лютое убіеніе начальника первой команды Засѣцкаго, Показывалъ все разбойникъ тихимъ и унылымъ голосомъ.

Въ камерѣ своей онъ сидѣлъ тоже смирно, молился часто и всѣхъ удивлялъ своимъ кроткимъ видомъ и смиреніемъ.

— Истинное покаяніе и Богу угодное! сказалъ священникъ, котораго призывали къ преступнику по его просьбѣ… И разъ батюшка выразился: — Какой это разбойникъ?! Кабы знали судьи то его строгіе… Но сказать о томъ, что священникъ узналъ на исповѣди отъ преступника, онъ не могъ ни судьямъ, ни жителямъ.

Приходили многіе въ острогъ поглазѣть на чудище лютое, атамана Устю… но всѣ обманулись… Молодой еще человѣкъ съ блѣднымъ и худымъ лицомъ не былъ страшенъ, а былъ жалокъ. Зашелъ однажды въ замокъ и старикъ, крѣпостной человѣкъ господъ Засѣцкихъ, и пожелалъ видѣть атамана Устю, такъ какъ слухи, ходившіе о немъ въ городѣ, не согласовались съ тѣмъ, что когда-то онъ, Терентьичъ, зналъ и видѣлъ…

— Да нешто ты атаманъ Устя? воскликнулъ онъ, когда поставили предъ нимъ разбойника. Хоть и много измѣнилось лицо это, а все-таки старикъ тотчасъ призналъ его.

— Я… Я — Устинъ, атаманъ низовскій.

— Помилуй… Да вѣдь ты эсауломъ былъ. Меня, въ Ярѣ-то, изъ заключенія выпустилъ и отъ смерти спасъ, добрый человѣкъ… Атаманъ вашъ былъ, сказывали молодцы ваши, злой оборотень… И пропалъ, сгинулъ, сказывали они мнѣ, послѣ убіенія и утопленія бѣдняги безвиннаго, да почитай еще малаго ребенка… что я выходилъ!.. И похоронить по-христіански намъ его не пришлося.

— Нѣту, старый человѣкъ… Все то пустое бреханье… То былъ не оборотень, а горемычная душа, мной же погубленная. А я разбойникъ Устя…

— Диво дивное!.. Да и горе-то горькое… горькое! всплакнулъ въ тысячный уже разъ дядька Терентьичъ.

— А скажи мнѣ опять, будь милостивъ, заговорилъ острожникъ, вдругъ задрожавъ всѣмъ тѣломъ, — скажи опять, какъ надысь сказывалъ, когда я тебя на волю изъ Яра выпускалъ… Побожися мнѣ, что капралъ недобирался ту дѣвушку на казнь выдавать.

— Вѣрно, соколикъ, вѣрно… Вотъ какъ предъ Господомъ, Богомъ. Мнѣ скоро умирать, не солгу. Да что тебѣ это? Чего застряло? Чего опять переспрашиваешь? Нынѣ ужь все равно… Не вернешь ничего…

— Нѣтъ, не все равно… Мнѣ умирать вотъ надо… Такъ не имѣлъ онъ въ мысляхъ ее на позорище и казнь вести сюда?..

— Нѣтъ, вотъ тебѣ, говорю, Богъ Господь! Помнится мнѣ тоже, за малость до того, какъ ваши пришли, да его потащили на смертоубійство, онъ сказывалъ: Много я, Терентьичъ, видалъ всякихъ дѣвицъ, всякаго званія, а ни разу ни одна у меня сердце не захватывала, вотъ какъ эта… Отстою я ее въ городѣ… А не отстою, въ Москву къ царицѣ поѣду и въ ноги брошусь…

Острожникъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и всхлипывалъ, закрывая лицо руками, закованными въ тяжелыя вандалы.

— Прости и ты меня, старый человѣкъ! повалился онъ въ ноги Терентьичу…

— Ты супротивъ насъ не виноватъ… Или ужъ это все таково темно, что и не уразумѣешь ничего.

Присудили атамана Устю, въ виду важности злодѣйствъ его: умерщвленія бунтовскаго солдатъ команды царской и лютаго убіенія дворянина при «еройскомъ» исполненіи порученной ему должности, — къ колесованію и послѣ того отрубленію головы.

И предъ казнью на высокомъ помостѣ, среди площади, кланялся народу атаманъ Устя земно, на всѣ четыре стороны, говоря:

— Простите окаяннаго, народъ православный!

— Богъ проститъ! Богъ проститъ! многіе кричали изъ толпы.

А тамъ растянутый уже на колесѣ, какъ быть должно, вдругъ застоналъ разбойникъ и чудно выговорилъ, будто самъ себѣ:

— Прости меня, Устя…

Отрубленную голову атамана Усти воткнули на длинный шестѣ и носили по городу въ устрашеніе жителей.

1890