Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы

Командир взвода пехотинцев узнал кабачок, где в ночь заключения перемирия русские и французы вместе ликовали у винных бочек. Теперь здесь было пусто – ни стола, ни скамьи, только осколки устилали пол. В полях жгли мусор, першило в горле от едкого дыма. Солдаты Литовского полка стояли лагерем на окраине разоренной деревни: здесь находился склад боеприпасов и парк повозок, который нельзя оставить без присмотра. Передав пакет начальнику отряда, офицер готовился пуститься в обратный путь. Неожиданно из палатки вышел поручик Ипполит Розников – высокого роста, нескладный, с черными как смоль волосами, крючковатым носом, темными, глубоко посаженными глазами. Он размахивал руками и кричал:

– Подожди! Я еду в Париж! У меня есть разрешение!

Ему повезло меньше, чем Николаю, – два дня провел здесь, вне стен столицы.

– Теперь все изменится, – сказал неожиданный попутчик, устраиваясь в седле. – Послезавтра меня заменит юный подпоручик, который непременно хочет выслужиться. А я в казарму больше не вернусь. Нет, дорогой мой! У меня тоже есть ордер на расквартирование!

– У кого ты будешь жить?

Ипполит скривился:

– Не слишком блестяще – у архитектора. Вдовец, у которого даже нет дочери, а его служанка – усатая матрона шестидесяти лет! Но это Париж, и недостатка в возможностях, думаю, не будет. У тебя в активе уже есть какое-то французское приключение?

– Пока нет, но надежды – большие.

Конечно, он сильно преувеличивал. Дельфина, это имя звучало в его мечтах, не подавала никаких признаков жизни. Разумеется, занимая определенное положение в обществе, ей надо тщательно продумывать все этапы интриги. Подобные женщины тем и отличаются, что будут выдумывать тысячи причин и препятствий, дабы отсрочить наслаждения, что принесет неминуемое поражение. Сорок восемь часов разлуки оказались для юноши мукой, для нее же, несомненно, обыкновенной прелюдией, позволяющей свыкнуться с мыслью о своей неверности. Он благородно выделил ей еще три дня, нет – два, чтобы закончить споры с совестью. После этого можно начать отчаиваться. И с опаской думал: «Неужели я так влюблен, что не могу без нее обойтись?»

– Хорошенькая? – спросил Ипполит.

– Более чем.

– Замужем?

– Увы!

– Это к лучшему. У тебя будет меньше проблем!

– Речь идет о женщине из хорошего общества.

Розников присвистнул от восхищения:

– Это означает, что как истинный человек чести ты мне больше ничего не расскажешь.

– Ничего.

Им встретилась группа русских солдат, несомненно, грабители или дезертиры, которые бросились наутек и скрылись в кустах. Неподалеку, по склону холма, медленно передвигались офицеры, французские и войск союзников. Время от времени они наклонялись, будто собирали что-то, – пересчитывали погибших.

Со стороны Венсенского замка раздавались пушечные залпы: хотя Париж капитулировал, генерал Домесниль, запершись в башне, отказывался сдаться. У заставы Менильмонтан стояли бородатые казаки. Служба взимания пошлины вновь приступила к работе, останавливали и обшаривали все повозки, въезжающие в город.

Смерть осталась за пределами столицы. Ужасающий контраст возник между опустошением и скорбью деревни, усеянной трупами, и парижским оживлением, где гуляющих было много как никогда. Перекусив на постоялом дворе, Николай и Розников вновь оседлали лошадей и направились к центру Парижа. Ипполит непременно хотел видеть, венчала ли все еще вандомскую колонну статуя Наполеона. Она была на месте, но укрыта в рогожу и опутана веревками, свисавшими до земли. У подножия какой-то мужчина продавал белые банты. Покупателей было немного.

Продолжая путь, всадники оказались на улице Сент-Оноре, узкой, с магазинами по обеим сторонам, кишевшей прохожими и повозками, мундирами всех союзных армий: здесь были казаки в красных и синих мундирах, широких штанах, с кнутами и лихо заломленными набок шапками, австрийские офицеры в белой парадной форме, уланы в квадратных головных уборах, гусары с мощными, словно цепи, шнурами. Штатские терялись в этом море эполет, медалей, нашивок, султанов. Женщины в растерянности не знали, куда смотреть.

На подходах к площади Людовика XV людей толпилось все больше – не так давно она стала центром политической жизни Парижа. Здесь, в особняке Талейрана на углу улицы Сен-Флорантен, жил русский царь. Его надежно охраняла рота Преображенского полка. Курьеры, бравые офицеры, дипломаты, полицейские, просители всех мастей входили, выходили, толкали или приветствовали друг друга, создавая впечатление гудящего улья. На стенах соседних домов были расклеены прокламации императора, но редкий прохожий останавливался, чтобы прочитать их, – французы знали все назубок. Наибольшее любопытство жителей столицы вызывали Елисейские поля, где стояли лагерем казаки. Картина, столь знакомая и близкая Озарёву, казалась парижанам чем-то сказочным. Они приходили сюда семьями, чтобы воочию увидеть «дикие степные племена». Зрелище было поучительным и ничего не стоило. То и дело раздавались возгласы:

– Неслыханно!.. В наше-то время!..

Жилища казаков представляли собой связки соломы, которые поддерживали воткнутые в землю пики. Низкорослые лошади на привязи объедали кору деревьев, ветви которых были усеяны выстиранными лохмотьями. Огонь весело плясал под походными котелками. Пахло мехом, салом, навозом. Собаки со всего квартала вертелись вокруг, стремясь прорваться к груде костей. Нисколько не смущаясь многочисленных зрителей, казаки вычесывали вшей, играли в карты, спали, положив голову на седло, жестами объяснялись с разносчиком, предлагавшим апельсины. Почти все были бородаты, лохматы, с раскосыми глазами и детскими улыбками. Проходя мимо, молоденькие барышни опускали глаза. Матери семейств крепче прижимали к себе своих малышей. Мужья расправляли плечи, пытаясь принять вид самый воинственный в своих пальто с бархатным воротничком и шляпах с высокой тульей. Время от времени кто-то из них, в стремлении блеснуть перед супругой, обращался к устрашающего вида казаку. Николай и Ипполит прислушались к одному из разговоров, которые нередко заканчивались обменом сувенирами: цепочка для часов против медали, пачка французского табака против русской чарки с эмалью. На другом конце проспекта, где расположились прусские военные, подобного оживления не наблюдалось.

Приятели пересекли Сену и направились к Марсову полю, там, в казармах Эколь милитэр, устроились гвардейские части. Перед въездом дежурили на посту два гиганта из Павловского полка в сверкающих золотом шлемах. На поле стояли французские орудия, русские офицеры проводили их инвентаризацию. Представители национальной гвардии преграждали путь к бочкам с порохом, куда так и норовили проникнуть зеваки. Далее ощетинились верхушками палатки, слышна была немецкая речь. Ощущение растерянности усиливалось по мере приближения к Инвалидам: казалось, это берега не Сены, а Рейна: вились на ветру знамена, раздавались звуки труб, выпятив грудь вперед, словно голуби, сновали туда-сюда прусские офицеры, где-то работала наковальня, мычали коровы, призванные кормить войска… За оградой меж двух старинных пушек сидели солдаты, получившие увечья во время наполеоновских походов, и с грустью взирали на происходящее. Озарёв признался, что ему жаль их, Ипполит возразил:

– Ты сентиментален и полон ложных идей – сочетание самое страшное! Они – прежде всего солдаты, и они умирали здесь от скуки, теперь же счастливы снова приобщиться к суматошной лагерной жизни, даже если это лагерь неприятеля! Сам поймешь, когда состаришься!..

Молодые люди оставили лошадей в Вавилонской казарме и решили прогуляться пешком до Пале-Рояль, провести там вечер. Проходя через сад Тюильри, обнаружили, как и на Елисейских полях, множество народу – будто все жители Парижа бросили работу ради национального праздника: женщины со счастливыми лицами смотрели на своих детишек, которые носились и дрались среди кустов и статуй, нежились на солнышке старики, прятались в тени влюбленные. У каждого выхода из сада стояли часовые – русский солдат и французский гвардеец.

– До чего беззаботны французы, – проворчал Розников. – Посмотри, кажется, будто это они выиграли войну!

– Одно из качеств цивилизованных народов – никогда не чувствовать себя побежденным!

– Так ты считаешь французов исключительно цивилизованными?! Цивилизованнее, например, нас?

Николай подумал, прежде чем ответить:

– Да, в них больше культуры и меньше души, больше ума и меньше чувств. У нас правят инстинкты, у них – разум.

Он вдруг заметил, что те же слова говорил его отец, поддразнивая воспитателя, мсье Лезюра. Тот краснел, цитировал Руссо и Расина, хозяин дома разражался смехом, Мари отводила полные слез глаза, а ее брат втайне жалел несчастного человека, изгнанного революцией из родной страны и вынужденного жить в доме, где эту родину критиковали. Что думал Лезюр теперь, после падения Наполеона, когда во Францию вошли русские и монархия должна быть вот-вот восстановлена? Его ученики выросли, но он остался при их отце своего рода козлом отпущения: старики не расставались, связанные веселой взаимной ненавистью, которая порой сильнее дружбы. Одному необходимо было подчиняться и бояться, другому – главенствовать, унижать, наказывать. Молодой человек живо воображал их дискуссии в гостиной дома в Каштановке: «Что же вы не едете во Францию? Благодаря нам ее границы теперь открыты для вас. – Я уехал бы немедленно, если бы был уверен, что мне вернут мое состояние. – Так у вас есть состояние? Не знал. Сколько деревень? Земли? Скота? – Сударь, ваша ирония неуместна и ранит меня!..» И так без конца! Озарев покачивал головой, словно в такт знакомой мелодии. Каштановка: старый розовый дом с треугольным фронтоном и четырьмя колоннами с облезшей штукатуркой, липы и рой пчел вокруг, платье Мари среди кустов, пустые качели, самовар на деревенском столе и запах варенья, которое кипит в тазах прямо во дворе… «Когда вновь увижу все это?» Голос Ипполита вывел его из задумчивости: