Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

— Пустое! — небрежно отмахнулся начальник. — Она чужая жена. Чужа-а-я!..

— Мне бы ее повидать!

— А что толку? — пожал плечами начальник: он искренне не понимал, что такое верная любовь, до гроба.

После обильного обеда хозяин завалился на перины отдохнуть, а гостя служка провел в горницу, светлую, уютную с высокими окнами на улицу. На нарах была раскинута постель, но Буранбай подошел к окну, задумался… Жизнь сделала крутой поворот — надо ехать на дистанцию, еще дальше от любимой. Ему говорили, что в Верхнеуральском военном училище служит преподавателем Петр Михайлович Кудряшов, весьма образованный и не таящий свободолюбивых убеждений, родом из бедной солдатской семьи. Может, он скрасит одиночество дистанционного офицера?..

Вечерело. С минарета раздался певучий призыв муэдзина к намазу:

— Ал-лаху акбэ-е-ер! Ля-а-а илла-хи илля-а-а Ал-ла-ах!

Буранбай привычно потянулся к папахе, брошенной на нары, но к намазу не пошел — нет сил быть на людях… Темнело, и окна были уже не светлыми, а черными, с искорками далеких огней.

Скрипнула дверь. Буранбай узнал легкие осторожные шажки.

Не оглянувшись, спросил:

— А Бурангул-агай? А твой Кахарман?

— Глупый! — горячо зашептала Фатима. — И свекровь ушла к соседям. В доме ни души… Ну целуй скорее, жарче!

Она привлекла его к себе, к молодому, сильному телу, сотрясавшемуся от нетерпения, и объятия ее были страстными, — мог ли устоять джигит перед соблазном!

…Лежа в дремоте, в истоме на нарах, она сказала не таясь:

— Подслушивала твой разговор со свекром. У тебя, оказывается, любимая завелась!

— Давно завелась — с детства.

— Охотно поменялась бы с нею судьбою.

— Твой Кахарман богат. Рискнула бы бросить его?

— С любимым и в шалаше рай! — горько усмехнулась Фатима.

Во дворе гулко хлопнула калитка.

— Вернулись с намаза! — Она вскочила, поправила платье, волосы. — Не закрывай дверь на щеколду — приду ночью! — и бесшумно, словно мышь, выскользнула из горницы.

«В доме благодетеля! — терзал себя раскаянием Буранбай. — Он действительно меня любит, а я с его невесткой… Отблагодарил своего покровителя! Не-е-ет, уезжаю завтра же на кордон!»

Писем из Петербурга, от семьи все не было и не было. Князь Волконский хмурился, еще усерднее бил поклоны перед иконами, но каждодневно совершал свои обычные прогулки по городу в скромном сюртуке, в коричневой шляпе, в широких брюках, именуемых в ту пору панталонами, и бодро стучал тростью по булыжнику. Днем князь занимался с Ермолаевым, принимал посетителей.

И наконец-то, запыхавшись, вбежал по мраморной лестнице в его кабинет камердинер, сказал радостно:

— Курьер, ваше сиятельство! Из Питера курьер!

— Веди сюда! — не по годам резво вскочил с кресла князь.

— Да он в пыли…

— Веди-и-и!

Молодой офицер в смятом мундире, со смуглым и от загара, и от дорожной пыли лицом, в тусклых от грязи сапогах вошел в кабинет стеснительно, но старик наградил его такой сияющей улыбкой, что юноша приободрился.

— Честь имею доложить, ваше сиятельство…

— Ладно, ладно, письма давай, говори, что там… — бесцеремонно нарушил воинский этикет генерал-губернатор.

— Княгиня Александра Николаевна здорова. Здесь ее письмо. На словах приказала передать, что приехать не сможет, пока не дождется сына Николая Григорьевича…

— Жи-ив?! — ахнул князь и часто-часто заморгал намокшими от слез отцовского счастья ресницами. — Николай!.. Николенька жив, значит?!

— Жив, ваше сиятельство, был в плену у французов.

Старик тотчас взял себя в руки, стукнул по ручке кресла крепким кулаком.

— В плену-у-у?.. Да ты понимаешь, что сказал, — Волконский в плену! Николай Волконский сдался в плен Наполеону! Позор и ему и мне, старику.

— Ради бога, ваше сиятельство, вы не дослушали! Он был ранен! Тяжело ранен! Лежал без сознания на поле боя. Княгиня все вам изложила в письме. И мне рассказала…

— Ранен? И тяжело? Лежал без сознания? — недоверчиво спрашивал князь, постепенно успокаиваясь.

— Да-да! В битве под Аустерлицем был ранен в голову. Французы привезли его, бесчувственного, в лазарет. Наполеон приказал своим врачам лечить молодого князя, а затем встретился с ним, выразил восхищение его храбростью, сказал, что отпускает в Россию.

— Отпускает? Где же Николенька задержался?

— Наполеон потребовал, чтобы князь дал ему слово два года не воевать против французов. И князь отказался наотрез: «Присягу давал и царю, и России! Окрепну, в руку — саблю, и в бой!..»

— Ура-а-а! Браво! — вскричал князь, глаза его блеснули молодой удалью. — Узнаю кровь и нрав Волконских! Спасибо, голубчик, обрадовали старика! — Он обратился лицом к иконам в красном углу, перекрестился, пошептал благодарственную молитву. — Молодец Николенька! А каково здравие князя Петра Михайловича[9]?

— Рана зажила. Награжден Георгиевским крестом.

— Рад, душевно рад за Петра. О Михаиле Илларионовиче Кутузове что слышно?

Офицер замялся, пошевелил губами, повел плечом.

— Да разное, ваше сиятельство, если всех слушать, так голова кругом пойдет!.. Обвиняют его в поражении наших войск под Аустерлицем.

— Как? Что?! Михаила Илларионовича? — Кустистые брови старика дрогнули. — А сколько над ним было начальников?.. Ему же мешали.

— Ваше сиятельство, я передаю вам разговоры…

— Запомните, молодой человек, — попросил, тяжело задышав, Волконский, — Кутузова я узнал еще прапорщиком. Сплетни, сплетни, грязные сплетни! И ничему не верю! При мне Кутузов разгромил турецкие и татарские полчища — лично об этом свидетельствую. Из любого, казалось бы, безнадежного положения Михаил Илларионович обязательно найдет выход.

— Ваше сиятельство, ну при чем тут я, — взмолился курьер.

— Кутузов — выдающийся стратег!

Виски заломило, острая боль пронзила голову — личной обидой Волконскому были эти петербургские салонные разговоры о Михаиле Илларионовиче, эти дворцовые интриги, это злопыхательство. Князь Григорий Семенович был отлично осведомлен, что винить в поражении под Аустерлицем надлежит одного императора Александра — власть безграничная, а военных способностей в наличии не было, да и сейчас нет.

— Спасибо, голубчик, — сказал князь и, устало кивнув, отпустил офицера.

Настал долгожданный день — начальник кантона вручил Ильмурзе вожделенную медаль старшины. Через день-два Ильмурза с семейством и имуществом, весьма скудным, перебрался в село Ельмердек, где ему предстояло ныне начальствовать.

Аул уютно раскинулся по берегам Ельмека. Невысокие, с плоскими вершинами горы полукольцом охватили село. Река была быстрая, бурливая. Избы стояли не по порядку, а то вкось, то поперек улицы, но ведь так застраивались тогда все башкирские аулы… Ельмердек Ильмурзе весьма понравился.

Перво-наперво он построил на пустыре около мечети дом шестистенный, из отборных бревен, с высокими окнами. Вместо чувала, исконного башкирского очага, возвел русскую печь, а в горницах поставил круглые голландки, обернутые листами кровельного железа, крашенного черным цветом. Нары застелены разноцветными паласами. Все по-городскому, все как у богатых оренбуржцев!

Деньги плыли сами в руки — и подарки, и вспомоществование на строительство дома, на обзаведение в Ельмердеке, и благодарности за советы, за выручку, за покровительство.

Держался старшина с достоинством, сообразно чину. Отвыкал от беспредметных разговоров, не хвастался. В гости шел с выбором и к себе в дом допускал лишь равных.

Бороду и усы подстригал аккуратно, голову брил наголо, носил тюбетейку и папаху такого же фасона, как у начальника кантона Бурангула. В гости, в мечеть шествовал неспешно, в чистой рубахе, в бархатном камзоле, поверх мягких сапожек натягивал кожаные калоши, а на груди сияла до блеска начищенная медаль.