Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц. Возвращение

Скотник Юрка рассказывал бабам:

– Какое у Медведевых-ленинградцев обращение! Прибегаю к ним заутре: «Пожар! Горит анбар Сивцевых, а там рига колхозная рядом, надо уберечь…» А Настя мне: «Тише, Юрий! Я понимаю, что пожар, караул, но вы можете внезапно разбудить моего мужа!» Дык я ж за тем и прибёг! И тут она, бабы, умереть-не-встать, присаживается к спящему Митрию и начинает с ним мур-мур, мур-мур. Кто у нас так сладко спит? А кто у нас щекотки боится? Под рубаху ему ручками забралась и давай шшикотать-поглаживать! Чтоб я так жил! Меня как супруга будит? Тычками да пинками: «Хватит дрыхнуть, ирод!» А тут! Эвонде-ка! В кино не увидишь, чисто королевские нежности.

Юрке, как и его слушательницам, было невдомек, что Настя боялась внезапного пробуждения Митяя, которое способно вызвать приступ.

Отношение в селе к Насте было противоречивым. Слабосильная и неумелая – ладно, ведь городская, чего с них взять. Опять-таки не хнюлется, не ноет, не жалуется, больной не прикидывается, как может тянет крестьянский труд. Шутит непонятно. Их шутки грубы, но веселы и просты. А у Насти – с подковыркой, не сразу разберешь, а то и вовсе не поймешь. Не тараторка, с культурными понятиями поведения, а на собрании в школе выступила – глаза не знали куда деть. Мы, говорит, все должны Ирине Сергеевне, учительнице, заявить, что ее пристрастие к спиртному дурно влияет на учебный процесс. Оно правда – пьет учительница. Тому обстоятельства: муж на фронте погиб, сын от воспаления легких помер. Но разе можно в лицо и при людях? Насте указали, она настырно: если каждой из нас соболезновать, то погрузимся в бесконечный плач. Учительница-то пить бросила, а Настю возненавидела, не допускала в школу – пусть Марфа по поводу своего сына Степана Медведева ходит. Марфа над Настей – как орлица, любого заклюет, кто только посмеет криво на невестку глянуть или слово недоброе сказать. В этом Марфа переплюнула даже свою свекровь, покойную Анфису Ивановну. Та хоть и не давала невесток в обиду, но держала их в кулаке. Настя же у Марфы в положенье прынцессы. В том нет Настиной вины, однако ж и есть. В правление, на легкий труд Настю перевели: понятно – грамотная, с образованием. А их дочери-то на тяжелом труде!

– Не вписываюсь я в деревенское общество, – жаловалась Настя Марфе.

– На всех не угодишь.

– Они говорят – срам, что я называю тебя по имени и на «ты». Взро́щена я, мол, неправильно. А кто меня взро́стил? Ты! Но при этом я прынцесса, а ты вся из себя идеальная.

– Не забивай голову ерундой, все равно их не исправишь. Мало нам проблемов?

– Проблем. Митя прав, ты утрачиваешь культурную речь. Марфа! – капризно, как в детстве, кривила губы Настя. – Почему в отличие от меня, они Митю с распростертыми объятиями? Чего ни коснись: в кузне, на лесозаготовке-пилке-столярке – на любой работе, везде Митрий Медведев опорный мужик.

– Дык он коренной сибиряк, свой, а мужиков по пальцам.

– Я своей никогда не буду?

– Дети ваши могли бы… Только не надо. Война кончится, вернемся в Ленинград, там ваше место жизненное. Настя, скажи мне, ведь хорошо, что у Митяя припадков нет? Может, и не будет больше?

– Надо надеяться.

– А чего ж он бирюк-бирюком? Хмурый, не подступись?

– Он писа́ть не может, то есть рисовать.

– Как жа? Ведь, похоже, Парасю умирающую нарисовал, потом порвал, не успела выхватить.

– Нет, это все не то.

– К чему душа лежит, в тому и руки приложатся. Ты бы поговорила с ним, успокоила?

– Я пыталась, не получается.

– Момент подгадай.

– О! Эта вековая наука сибирячек – подгадать момент. Почему-то сибиряки-мужики совершенно не подгадывают моменты в отношениях со своими избранницами.

Насте было слегка досадно, что разговор от ее тревог перешел на проблемы мужа. Редкая удача – они с Марфой одни в доме.

Настя, как в детстве, подлезла к Марфе под мышку, устроила голову на ее большой теплой груди, обхватила за талию:

– Ты кого больше любишь: меня, Митяя, или Степку, или Илюшу?

– Ну, не дура ли такое спрашивать?

– Дура, дура, – быстро согласилась Настя. – Отвечай по правде.

– Пусть… тебя…

– Врешь!

– Каждого по-своему…

– Кого сильней?

– По силе одинаково. А душевной трепетности – Илюшу, он самый беспомощный.

В горницу влетел Степка.

– Вы чего обнимаетесь? – Не получив ответа, затараторил: – Там Аннушка, она ж у нас пугливая, я хотел ей силу воли воспитать, на сосну уговорил залезть, она спрыгивать не хочет в сугроб, пищит, ствол обхватила и как котенок.

– Варнак! – подхватилась Марфа.

– Каторжник, как его?… Колодник! – ругалась и мчалась на двор Настя, на ходу срывая с вешалки тулуп.

Ей удалось вызвать Митю на разговор в бане. Ах, какая это была баня! Одним посчастливилось, последним – никто очереди за ними мыться не ждал. На полу в предбаннике еловые ветки накиданы, поверх них холстина. Из парилки – на эту пахучую перину. Распаренные, голые, молодые, влюбленные…

– Марфа утверждает, – говорила Настя, лежа на спине, глядя на низкий темный бревенчатый потолок, – что есть намоленные иконы и церкви. Это где в течение долгого-долгого времени люди раскрывали душу в чистых устремлениях, покаяниях и молитвенных просьбах. Теперь возьмем эту баню. Ей лет триста, пусть пятьдесят. Елочки на полу, простынка поверху, молодые супруги…

– А! Ха-ха-ха! – гоготал Митяй. – Банька-то на… на… наегоренная!

– Фу, пошляк! А еще художник! Человек искусства!

– Я не художник, – посерьезнел Митяй. – И никогда, наверное, им не стану.

Настя повернулась на бок, положила голову на согнутый локоть:

– Так, так, продолжай!

– Точка, продолжения нет. В парилку до или после?

– Уймись, неугомонный! И послушай мудрую женщину.

– Где здесь мудрая женщина? – повертел головой Митяй.

– Перед тобой. Молчи, пожалуйста! И руки свои шаловливые убери! Ты пока ничто! Даже школы не окончил, не говоря о Художественной академии. Конечно, ты талантлив и хорош собой до умопомрачения. Сноска: если Аленка Соболева продолжит куры тебе строить, то я ей зенки выколю! Вилкой! Ты работаешь как проклятый бизон…

– Тут нет бизонов.

– Пусть как бык. Буян Третий. Здесь почему-то быкам, точно царям, номера присваивают. У тебя было три контузии, руки дрожат.

– Не в руках дело. Понимаешь, между тем, что я хочу изобразить и что выходит, – пропасть.

– Это нормально! – воскликнула Настя. – Извечное противоречие творца: разрыв между замыслом и воплощением. Художники, не в пример тебе, извини, освоившие техники, которые тебе в кружке Дома пионеров преподнести не могли, и твой этот художник, которого мама нашла… Морочил тебе голову художественными стилями, кубистами-символистами, но азбуке изобразительной не учил. Как, скажи, человек, пусть гениальный мелодист, может записать музыку, если не знает нотной грамоты?

– Сравнение не точное.

– Не увиливай! – Настя села, скрестив ноги по-турецки. – Ты, то есть мы, должны идти и сражаться, добиваться и побеждать!

Она поймала себя на том, что от волнения говорит штампами, высоким патетическим стилем. Но совершенно не ожидала ответа, который услышала от мужа.

– Это в точку!

– Что? – не поняла Настя.

Митяй сел, прислонился к стене:

– Я… такой… рохля, мямля… нет у меня…

– Чего-чего у тебя нет?

– Вот брат Васятка. У него есть цель, и он к ней идет. Думаешь, ему просто, безногому, да еще и с Егоркой в придачу? А он сдает экстерном в университете. Или мой дед Еремей. Он был, как говорят, талантливым резчиком, но ненавидел крестьянский труд. Завтра в поле выходить, плуги не чинены, а Еремей сидит досточки вырезает. Я так не могу.

– Ты бежишь на помощь по первому зову, – кивнула Настя. – Точнее, к тебе все бегут по любому поводу. Но ведь сейчас война.

– А у Васьки не война? А дед Еремей? Коренной сибиряк, не переселенец, он хорошо знал, что весенний день долгую зиму кормит. Я плохо объясняю! Мура какая-то! Пошли мыться, – поднялся Митяй.

– Хорошо, что у нас сын, – сказала Настя задумчиво, не сдвинувшись с места.

– Почему? – удивился Митяй.

– Мужикам проще живется, они ловко устроились. Можешь представить себе бабу, у которой в хлеву ревет недоенная корова, вымя вспухло, чуть не лопается, корова дико страдает, а баба сидит себе, гладью вышивает, стежок за стежком накладывает, нитки подбирает, чтобы цвет неба заиграл. Это будет не баба, не женщина, а ехидна. Кстати, у почтальонши Верки я видела работы ее матери – картины гладью, абсолютные шедевры. Знаешь, как про таких, как ты, здесь говорят? Каждому добрый, а себе злой.

В уличную дверь заколотили.

Степка:

– Митяй! Эй, Митяй! Мамка прислала. Вы там не угорели?

– Угорели! – крикнул Митяй в ответ. – Передай, что скоро придем. Я мыться, – сказал он жене и распахнул дверь в парилку.