Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

К чему нас товарищ Кубяк призывает? Трудностей перед нами всяких полно, это верно, разруха кругом, голод надвигается, нужда во всем. Но голову вешать, паниковать не будем! — Он повысил голос и даже кулаком по столу пристукнул. — Не будем! Ведь главная-то трудность позади, власть-то мы завоевали, с войной, с врагами справились. Одолеем и разруху эту, ежели бороться с нею будем вон как рабочий класс. Вот с кого надо пример брать. Нам-то в селах, что ни говори, легче живется. Хлеба нет, на картошке проживем, а у них ведь и этого нет. За один паек работают люди и плату за труд свой не требуют.

И долго еще говорил Воронов. А когда он заговорил о том, что розданное семенное зерно должно быть полностью посеяно, один из сидевших от него неподалеку тяжелехонько вздохнул:

— Посеять-то посеем, а вот как прожить до нового? Ума в голове нету.

Сказал и как мешок развязал, посыпались реплики:

— Сам давно об этом думаю.

— А у богачей наших теперича и под работу хлеба не выпросишь.

— Не дадут. В работники-то по выбору берут — тех, кто к новой власти привержены, у кого сын в комсомол вступил, ни за што не возьмут.

— В город пошел бы на заработки, а толку што? Сам будешь кормиться пайком, а семья как?

— Так неужто и выходу у нас никакого нету? Игнат Фомич, ты как на это смотришь?

— Выход-то есть. — Воронов, усмехнувшись, разгладил усы и огорошил сельчан ответом: — Коммуну организуем!

— Коммуну?

— А что это такое?

— Навроде Алтагачанской, что ли?

— Да нет, хозяйственная коммуна, чтобы работать одной артелью. Скот, кони, посев — все будет общее.

— Как у цыган на таборе? Веселая житуха будет.

— Не зубоскаль, Иван, тут дело серьезное, — вновь заговорил Воронов. — К этому нас и партия призывает, и в газетах пишут — появились эти коммуны в Кондуе, к примеру, и в других местах. Даже в нашей станице, в Ольховке, есть коммуна.

— Что же она даст людям?

— То, что людям жить легче станет и прибыльнее. Вот мы, к примеру, организуем коммуну, хлеба раза в четыре больше посеем, это раз.

— Ого!

— Ничего не "ого", а так и будет. Во-вторых, у нас и на пашне людей хватит, и на заработки послать кого-нибудь можно.

— За паек работать?

— Нет, хлеб добывать на еду. К примеру, известку жечь, у нас мастера по этому делу есть, а камню-известняка полно.

— А ить верно, — поддержал председателя Софрон Анциферов. — До войны у нас выжигали ее, даже мне приходилось. Ежели послать на это дело человека четыре-пять да пару конишек им дать, нажгут известки возов десять, а то и больше.

— Да, с известкой на Газимур, на Аргунь перед пасхой — черпанули бы хлеба.

— В такое время бабы на известку как мухи на мед. Ведерко зерна каждая найдет, хоть из последнего.

— А летом деготь гнать, тоже дело выгодное.

И такой оживленный разговор вскипал при этом, словно вопрос о создании коммуны был уже решен окончательна.

Кончились разговоры тем, что решили произвести запись желающих вступить в коммуны. Первым записался в нее Воронов, затем Егор, Алексей Голобоков. Подумав немного, потеребив бороду, решительно махнул рукой Сутурин: "Пиши меня".

Еще двое записались. Воронов, держа наготове карандаш, повел глазами по рядам притихших партизан.

— Семь человек записалось, кто еще? Дядя Софрон, ты как смотришь на коммуну?

Разглаживая широченную, во всю грудь, сивую бороду, Софрон пожал плечами, хмыкнул:

— Чего на нее смотреть, дело хорошее! Я и не против, но подумать надо, с домашними посоветоваться. А записаться недолго, за мной дело не станет.

Поддержали Софрона еще несколько человек:

— Подумать надо, дело не шуточное.

— Сразу-то, с бухты-барахты, не годится.

— Семь раз примерь, один отрежь, не нами сказано.

— Э-э, чего там примерять! Записывай, Игнат Фомич: Сотников Перфил.

— Так, вот и кузнец у нас свой будет. Восемь человек, коммуна уже есть. Завтра первое собрание проведем. Кто еще надумает к нам, пожалуйста.

Утром после завтрака Егор сообщил матери и Ермохе о коммуне, в которую он записался, не посоветовавшись.

— Коммуна? — переспросил Ермоха. — А што оно такое?

Егор объяснил. Старики слушали внимательно. Платоновна, подперев щеку рукой, только головой покачала, и нельзя было понять, одобряет она поступок сына или осуждает.

— Коммуна, значит, все опчее будет. Да, а я-то думал, — не досказав до конца, о чем он думал, Ермоха вынул изо рта трубку, выколотил ее в обрезок бутылки на столе, снова набил табаком. Так всегда он поступал в минуты взволнованности. Прикурив, досказал: — Думал пожить в своем хозяйстве. Всю жизню мечтал об этом, живучи у чужих людей в работниках. А оно и сбылось, вот я под старость лет угол свой заимел, дедом стал в семье, чего ишо надо? Так вить нет, коммуния появилась, век бы ее не видать. Все опчее.

— Дядя Ермоха, ты не так понял. — Егор подсел к нему на скамью. — У нас хозяйство будет общее: кони, быки, у кого есть, плуги, телеги, посев, хлеб, — работать будем артелью. А жить так и будем, как жили, — семейно.

— Это, может, и хорошо для бедного люда, а нам-то чего в нее лезть? Три коня у нас — полный плуг, семян дадут, лучшего куда ишо? Подумать только — на своей пашне, тройка коней, пристяжник свой. Да для меня это праздник, слеза прошибет, как пойду я за своим плугом.

Как ни старался Егор, но убедить Ермоху, добиться его согласия вступить в коммуну, так и не смог в это утро.

После недавней лютой пурги наступила такая теплынь, что песчаные улицы Верхних Ключей за одну неделю освободились от снежных заносов. Лишь кое-где возле плетней в огородах видятся еще их грязно-серые остатки, мутные ручейки текут в улицу.

Готовятся хлеборобы к весне, к полевым работам. В какую ограду ни глянь, везде идет обычная в это время работа: пилят, колют дрова, укладывают их в поленницы. Вытаскивают из сараев телеги, плуги. Ребятишки во дворах замешивают лошадям сечку в деревянных колодах и старых лодках; тяжкие удары молота, звон железа доносятся из кузницы. Все в селе заняты делом.

Людно и в просторной ограде Воронова, ставшей теперь центральной усадьбой коммуны.

Отец Воронова, Фома Ильич, был богач из богачей в Верхних Ключах, всего у него было вдоволь — скота, лошадей, амбары, полные хлебом. По два, по три годовых работника держал Фома постоянно, не считая поденщиков на сенокосе, страде и молотьбе. Росло и крепло хозяйство, благодушествовал Фома. Однако и к нему подкралась лихая година. А всему виною война с Германией. Первым ударом для Фомы стало извещение, что сын его "казак 3-й сотни 1-го Нерчинского полка Анисим Фомич Воронов пал смертью храбрых в бою под городом Тернополем и похоронен там же в братской могиле…" Отслужив по убиенному воину, рабу божьему Анисиму заупокойную панихиду, молча пережил Фома свое горе. Второй, еще более сильный удар пережил он, когда произошла февральская революция и деньги от продажи хлеба, более тысячи рублей в Читинском банке, пропали, лопнули как мыльный пузырь. Это известие сразило Фому, он захворал, и дока на все руки Ермиловна отпаивала его богородской травой. Но время лечит, выздоровел Фома, смирился с потерей денег, сам себя утешал: "Не со мной с одним беда случилась, весь мир претерпел из-за революции, трижды клятой. Только бы Игнаха возвернулся с фронта живой-здоровый, передам ему хозяйство, пусть руководствует, а мне и вздохнуть пора".

А зимой кто-то из недругов Игната написал своим, что Игнат откачнулся от казачества, стакнулся с большевиками. Услыхал об этом Фома — не поверил. "Не может быть этого, — уверял он стариков на сходке, — чтобы мой сын да с какой-то шпаной заодно? Не верю! Врут на Игнаху!".

Даже с атаманом Титом Лыковым поругался Фома из-за сына. А оно оказалось правдой, в этом Фома убедился, когда Игнат вернулся с фронта в отчий дом. На второй же день после его приезда старик спросил сына:

— Правду говорят, что в эти партии казаки наши поступают?

— Правда, — подтвердил Игнатий.

— Боже ты мой! — Фома осуждающе покачал головой, — С ума люди посходили! Уж кому-кому, а казакам-то чего туда лезти? Чего им не хватало? Ох, Игнат, хоть ты-то уж сторонись этих партий, берись-ка лучше за дело, хозяйствуй по-мирному, по-хорошему.

— Нет, тятя, — огорошил Игнат отца своим ответом, — я тоже из тех казаков, какие за революцию. И в партии состою, большевик. Денька два-три побуду дома — и в Читу подамся, в Красную гвардию поступлю.

У старика язык прилип к горлу, с ужасом глядя на сына, пролепетал:

— Восподи…

Когда он с трудом поднялся со стула, Игнатий подхватил его под руку, провел в горницу, уложил на кровать. Сам присел возле него, заговорил ласково:

— Не волнуйся, тятя, ничего страшного нет. Прогоним Семенова…