Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина

– Спасибо, дитя мое, – еле слышно выдохнул монах.

Вместе с Кинетрит мы вытащили оставшиеся ножи, и Эгфрит, жалобно охнув, осел мне на плечо.

Кинетрит глядела на обмякшего в углу Асгота, все еще сжимавшего в руке мой нож. «Все-таки явятся за ним девы Одина», – подумал я, нахмурившись.

– Я рад, что убил его, – бросил я Кинетрит.

В ответ она лишь посмотрела на меня стылым, холодным взглядом, оставшись стоять недвижно; кожа ее белела, будто мрамор, а грудь над выпирающими ребрами обрамляли потеки аистовой крови. Я повернулся и пошел прочь, унося с собой Эгфрита.

По дороге мне попался тот же грек, который провел меня к покоям Кинетрит. Увидев отца Эгфрита, он замахал руками, заохал и повел меня в комнату, приказывая другому слуге что-то срочно принести. Греки знали, что Эгфрит – слуга Белого Христа и ученый человек, хоть он и выглядел как мы, только тощее. Комнату наводнили нахмуренные гладкобородые лекари. Они щупали Эгфрита, качали головами, почти не обращая на меня внимания. Я сидел, истекая кровью, на пухлом диване с резными ножками, а комната с людьми таяла, будто во сне.

Очнулся я на ложе, застеленном хрустящими простынями. Бриз, задувающий в маленькое окошко над головой, приносил запах моря. На простынях виднелись пятна крови. Я мрачно усмехнулся, представив, что подумает коротышка грек. Желудок скрутило, я едва успел приподняться, как меня вырвало в подставленную кем-то кадку, да так сильно, что я думал – челюсть сломается.

– Давай-давай, юноша, выливай все.

Краем глаза я увидел улыбающегося Эгфрита.

– Одному богу известно, что за снадобье тебе дали, но, похоже, помогло.

– Вкус такой, будто яйца дохлого пса съел, – скривился я и вытер рот простынями, отчего монах поморщился.

Мы были в маленькой, просто обставленной комнате, где-то в верхних покоях Буколеона. Из окошка виднелся порт. Моя одежда, уже чистая, висела на стуле в изножье кровати.

– Главное, ты жив, – произнес монах.

Я принюхался. Должно быть, Эгфрит заметил страх в моих глазах, потому что сказал:

– Нет, ничего не загноилось. Это почти чудо, я и не ожидал, что греки – такие искусные врачеватели. Раны чистые, насколько я видел.

Я кивнул, чувствуя, как над бровью собираются капельки пота.

– А твои?

Эгфрит вытянул руки с перевязанными ладонями. Лишь на левой краснело пятнышко крови.

– Спасибо Господу, со мной все хорошо, – ответил он, – только грести пока не просите.

– Выглядишь не лучше кошачьей задницы, – сообщил я ему, на что монах осторожно коснулся своего лица, по которому шли покрытые коркой царапины, – от ногтей Асгота, судя по всему.

– С лица воду не пить, Ворон, – сказал он сначала укоризненно, а потом его кунья мордочка хитро скривилась. – С твоего, кстати, тоже не больно-то напьешься.

Тут Эгфрит нахмурился, потому что я отвел рукой кадку, которую он держал передо мной, – ни от чего так не тянет блевать, как от запаха блевотины.

– Мог бы прийти и раньше, – сказал он. – Мне пришлось смотреть, как этот дьявол-язычник творит свой гнусный обряд над Кинетрит. Несчастная, заблудшая душа… – Он покачал головой и, глядя на свои перевязанные руки, произнес: – От этого стало еще больнее, чем от ножей. – В его голосе слышалась такая горечь, что я не сомневался – так оно и было.

– Я бы вообще не пришел, если б не был пьян, как крыса, попавшая в бочку с медом, да вдобавок не проиграл бы Пенде спор, кто пройдет по копью, не пошатнувшись, – проворчал я, – и гляди, что из этого вышло.

Подняв лохматую бровь, монах начал говорить о том, что деяния Господни непостижимы, но я его прервал, спросив, что говорят в братстве. Я убил нашего годи. От этой мысли мое измученное рвотой нутро сжалось.

Эгфрит нахмурился.

– Эта весть их как громом поразила. Многие не верили, пока собственными глазами не убедились, но даже глядя на него мертвого, ждали, что он вот-вот встанет. – Монах ухмыльнулся. – Сожгли на погребальном костре, как героя, два дня тому назад.

– Это старого-то вонючего пса! – возмутился я, и меня чуть снова не стошнило.

Эгфрит придвинулся ко мне ближе и тихо произнес:

– Ты в опасности, Ворон. Сначала тебе собирались ноги-руки оторвать, довершить то, что волк начал. – Он покачал головой. – Боже, они так вспыльчивы! Вы, скандинавы, идете на поводу своих низменных чувств.

– Что же их остановило? – спросил я.

– Не что, а кто. Флоки Черный, – ответил Эгфрит, удивляясь не меньше меня.

– А Сигурд? – пробормотал я. – Он что думает?

– Кто знает? Однако мне показалось, что он согласен с большинством. Для них убийство годи – чернейшее дело. Пошли разговоры о проклятиях, колдовстве и других языческих бреднях. – Монах поглядел на меня, и на мгновение в его глазах мелькнул тот же ужас, что и тогда на стене. – Я не должен так говорить, но все равно скажу: я рад, что ты его убил. – Тут он перекрестился. – Асгот был Сатаной в человеческом обличье.

– Твое мнение ничего не значит, монах, – сказал я. – Для тех, кто собирается оторвать мне руки и ноги.

Я пролежал в постели еще три дня. Лекари кормили меня, меняли повязки, вливали мне в глотку снадобья. Я не возражал, ибо не торопился встретиться с товарищами. Я убил годи, и никто не знал, что теперь будет. Годи говорил с асами от имени всего братства. Как теперь узнавать, что уготовил нам Один, Тор или Ньёрд? Мы будем как корабль без рулевого, что несется неведомо куда по воле ветра и волн. Кто разгадает узор наших судеб?

Однако сделанного не воротишь и рано или поздно мне придется предстать перед побратимами. И перед ярлом.

За мной приковылял на деревянной ноге Бьярни с лицом напряженным, как парус на ветру.

– Сигурд созывает тинг, – объявил он, неловко почесывая бороду.

– Когда? – спросил я.

Во рту резко пересохло, и я потянулся к столу за вином, чувствуя, как в душе поднимается ужас, и надеясь, что Бьярни этого не заметит.

– Вечером, – сказал он и пожал плечами. – Недовольства много.

– Недовольства чем? – спросил я, отлично зная ответ.

Бьярни поднял брови, будто удивляясь, что я еще спрашиваю.

– Асгот жил уже тогда, когда на древо Иггдрасиль еще можно было помочиться, – сказал он. – Старый козлиный хрен бороду заплетал, когда Тора еще пороли, чтоб девок не обижал. – Бьярни покачал головой. – Он был нашим годи, Ворон.

– Старым куском дерьма он был, – сказал я, глядя на кишащий кораблями порт за окном. Между нами стеной встало молчание.

– Как? – спросил наконец Бьярни, кивая на мою правую руку в перевязи.

– Кость перебита, – ответил я, качнув плечом – ниже рука совсем не шевелилась. – Греки говорят, срастется. – Я слабо улыбнулся. – Аппетит у того волка был, что у Свейна.

Не стоило так говорить после стольких смертей, к которой теперь прибавилась еще и Асготова. Бьярни лишь горько усмехнулся. Нынешнее братство по сравнению с прежним было что жидкая похлебка по сравнению с густой кашей.

Дверь скрипнула, и вошел старый грек, которого приставили ходить за мной. При виде Бьярни лицо его недовольно сморщилось и стало похоже на кусок древней кожи. У него была длинная седая борода, из которой не выбилось ни волоска, когда он, не обращая внимания на Бьярни, подошел проверить перевязь на моем плече.

– Вечером, – сказал скандинав. – У кораблей.

Я кивнул, а Бьярни повернулся к двери, переставив деревянную ногу руками – еще не привык управляться с обрубком.

– Ты не сможешь прятаться здесь вечно, – сказал он, оглядев комнатушку.

Он был прав, но я подождал, пока он дойдет до двери, и только тогда окликнул его по имени.

Бьярни остановился, не обернувшись.

– Твое-то плечо как? – спросил я.

Когда-то давным-давно я всадил ему в плечо стрелу из охотничьего лука. Я жил тогда в Эбботсенде, а он был моим врагом. Потом стал другом, а кто он мне теперь, я не знал.

– Ноет в сырость, – ответил Бьярни. – Раны напоминают морскому разбойнику о местах, в которых он побывал, а еще они – перчинка саги.

Лица его я не видел, но знал, что он улыбается.

– Когда-нибудь и ты будешь рассказывать старикам и юнцам о том, как тебя проглотил и выплюнул волк-великан.

С этими словами Бьярни вышел за дверь, а я остался со старым греком, который досадливо поцокал языком, увидев, что я не съел ни одного из кислющих плодов в вазе у постели.

Одним камнем на душе стало легче – Бьярни остался моим другом.

Отрадно было снова ощущать запах «Змея», запах выдержанного дерева, смолы, каменного балласта в трюме и резкий дух огромного паруса из шерстяной ткани, сложенного на палубе в ожидании будущих странствий. Эти запахи успокаивали, но не радовали – ведь я пришел сюда, чтобы узнать свою судьбу. Казалось, у кораблей собралось все братство, только Кинетрит не было. Пришли все, кто проводил дни в Миклагарде, словно пчелы на огромном медоносном лугу. Они стояли и ждали, глядя кто на порт, кто на солнце, скрывающееся за куполами и белокаменными домами на холмах. До боли стиснув зубы, я вошел в толпу, и тут же все взгляды обратились ко мне, а журчащий ручеек разговора стал полноводной рекой.