Ариадна Борисова - Змеев столб

На пунцовых губах пузырились клочья пены, с углов рта катилась и капала слюна, на груди подрагивали белые кусочки простокваши. Тугарин дышал, хватал воздух жизни широко открытым зевом, раздутыми ноздрями, и на лице его, таком красном и мокром, словно с него только что заживо содрали кожу, сияло блаженство.

– Тварь! – закричала Зина, передергиваясь от ненависти и омерзения. – Тварь, скотина!

Яростные глаза женщины метнулись к Хаиму.

– Зачем ты его спас?! Он отправит тебя на Столбы за то, что ты любишь свою жену, а ты его спас! Пусть бы он сдох, сдох, сдо-ох!

Подавив громкое рыдание, она с остервенением выкинула из шкафа какие-то вещи в раскрытую дорожную сумку.

Тугарин еще не мог говорить. Его мучила одышка, он трудно ворочал языком, но все-таки выхаркнул несколько скользких и мерзких, как блевотина, слов.

При разборке супругов Хаиму неловко было находиться рядом, он хотел выйти, но Зина, оттолкнув его, бросилась в коридор и гулко хлопнула дверью. Хаим едва успел отскочить, – о дверь стукнулась и разбилась с силой запущенная рюмка.

– Сука, – сказал Тугарин с чувством. Удушье перестало его мучить.

Хаим теперь не знал, что делать, и стоял в замешательстве, не трогаясь с места. Хозяин молча двинулся к двери и, не дойдя двух шагов, взял влево, где темнело помойное ведро. Нисколько не стыдясь «гостя», он спустил подштанники и стал мочиться, шумно втягивая носом воздух. Воздух опахнуло кислым молоком, смешанным с миазмами аммиака.

Тугарин мочился долго, могучей канареечно-желтой пенной струей, и постанывал от наслаждения. Освободившись, крякнул удовлетворенно, вздернул резинку подштанников и уставился на Хаима сизыми, как сливы, глазами.

– Желудок хандрит у меня, – счел нужным объяснить, звонко икнув. – Кислота в нутрях, чисто уксус, екарный бабай, вот и свернулось молоко живой колбасой. Стукни по хребту, – сказал уже по-свойски, – а то икота напала, – и подставил плечистую спину. Потом перенес лампу на этажерку у настенного зеркала и, внимательно исследуя лицо, с которого понемногу спадала краснота, принялся выдавливать прыщ в носовой складке.

– Что там эта дура Зинка городила насчет твоей жены? – прогугнил он, вытянув книзу губу.

Хаим пожал плечом. Тугарин поинтересовался почти задушевно:

– Ты меня ненавидишь, Готлиб?

– Нет.

– А кого ненавидишь?

– Никого.

– Врешь, – убежденно сказал Тугарин. – Я считал, ты – не вор, а ты оказался – вор. И сейчас врешь.

– Есть люди, которые меня раздражают. Ну, как прыщи на лице… Но чтобы ненавидеть их – нет.

– Выходит, я для тебя – прыщ? – с непонятной усмешкой прищурился Тугарин.

Подумав, Хаим честно ответил:

– Вы для меня, пожалуй, чирей.

Тугарин хохотнул, рассматривая Хаима в зеркале с каким-то странным выражением, глазами человека, знающего все про всех и вдруг впавшего в сомнение. Помассировал виски, прыснув на них одеколоном.

– Выпить хочешь?

– Нет.

– Пожрать?

– Тут… не убрано.

– Брезгливый, – удивился Тугарин. – А чего ты хочешь, Готлиб? Нельму?

– Красный стрептоцид, – сказал Хаим.

Помедлив, Тугарин твердо пообещал:

– Будет.

Руки Хаима бессильно подрагивали. Стол с едой, лампа, зеркало, Тугарин медленно плыли перед глазами.

– Что столбом встал? Иди.

– Куда? – растерялся Хаим.

– Домой.

– Завтра явиться?

– Ну да. Завтра комендант приедет. Распишешься в списке.

– …и все?

– Все.

Сразу после Рождества Тугарин призвал Хаима, вручил пакет с лекарством и остановил:

– Погоди, Готлиб, не торопись. Спросить хочу: ты бывал в зарубежных городах?

– Бывал, – напрягся Хаим.

Заметив его настороженность, заведующий странно замялся:

– А я вот не был.

Они просидели в Сталинском уголке весь вечер. Тугарин с пристрастием расспрашивал о заграничной жизни, о немецких городах, морских портах, марках машин и подземных дорогах. Воспоминания Хаима стали для Тугарина откровением, открытием незнакомого мира, вовсе не похожего на описываемый в газетах. Буржуйское бытие совпало с его тайными желаниями и представлениями о более устроенной жизни, о роскоши. Любек с ганзейским судом и Кааком очаровал заведующего.

– У меня тоже свободные законы, – заметил он небрежно. – И Каак свой есть…

Было чему удивляться. Тугарина потрясла заграница. Хаима изумляли способности невежественного начальника вести огромную канцелярскую работу и держать в уме каждую цифру немалого хозяйства, собственного и государственного. Людей занимало, почему Тугарин, которого невозможно ничем разжалобить, не предал Готлиба суду, как грозился вначале, и внезапно переменил к нему отношение. Приятно поражена была Зина, – муж бросил пить. Недоумевал милиционер Вася, лишившись главного собутыльника. Но больше всех диву давался и негодовал сторож, оттого, что вор ушел от расплаты.

– Наступил воробей совам на ноги, – смеялась пани Ядвига.

Кроме Зины, никто не знал, что Хаим спас Тугарина от белой молочной «змеи».

В этот раз во время двухмесячной полярной ночи скончалось меньше людей, чем в прошлом году. На мысе не было инфекций. Очевидно, болезнетворные бактерии непривычны к холоду, поэтому люди умирали только от голода или отсутствия дров. Весной из Столбов привезли узников закапывать трупы. С утра им давали немного спирта, чтобы они могли работать весь день. «Старожилы» недосчитались всего пяти человек. Их похоронили без чужой помощи, троих даже в гробах. Заработную плату спецпоселенцам немного увеличили, и, хотя часть денег выдавали облигациями, появилась возможность купить доски на домовину усопшему.

Рыба шла плохо. Кое-как выполнив весенний план, Тугарин снова запил и забросил хозяйство. Хранящаяся в цехе мороженая рыба прошлогоднего улова проветрилась, протухла, и ее выбросили в море.

Жизнь постепенно налаживалась. На крыше у входа в контору укрепили черную тарелку радио. Вечерами народ ходил слушать сводки Информбюро о положении на фронтах и доклады московских партийных деятелей.

В новую навигацию построили бревенчатую баньку. К печке местный умелец присоединил две большие бочки из-под керосина, одну – для воды, вторую использовали как дезинфекционную камеру, и вшей на мысе убавилось. Трубу для любителей попариться установили толстую, железную. Мужчины мылись вечером в субботу, а женщины с детьми – в выходной день.

Появилась начальная школа – обычная юрта, но под настоящей дощатой крышей. Вероятно, власти сочли, что для строительства школы на мысе государственные стандарты не обязательны. Сверху во всю ширину передней стены укрепили лозунг: «Великий Сталин – знамя дружбы народов СССР!» В словах лозунга не было неправды, ведь школа предназначалась детям разных народов, а объединил их великий Сталин. Внутри юрта тоже выглядела нарядно, на стенах красовались яркие плакаты со Сталиным и разнообразной наглядной агитацией.

Недостатка в плакатах не ощущалось, но не хватало учебников, тетрадей и прочих школьных принадлежностей. Проблема решилась просто: из Тикси прислали пачку цветных карандашей и пять рулонов обоев. Учителя сшили и разрисовали буквари и учебники, развели из сажи чернила и настрогали палочки для писания.

Педагогов набрали из переселенцев, у кого сохранились документы об окончании училищ и вузов. Специально для профилактической беседы с педагогами прибыли сотрудники отдела просвещения. Гедре, которую взяли преподавать математику, сказала, что начальники строго предупредили: дети не должны повторить страшных ошибок своих родителей, ученики советской школы обязаны вырасти политически воспитанными членами социалистического общества.

Ребятишки очень радовались школе. Правда, после, зимой, они не учились – не у каждого имелась зимняя одежда, все страдали цингой, и недоставало омулевого жира на коптилки. Родители утешались слухами, что со временем подросткам разрешат учиться в Тиксинской семилетке, если построят интернат. А вскоре счастливая весть окрылила людей новыми надеждами: музыканта Гарри Перельмана пригласили преподавать пение в Тикси.

Тугарину с Зиной возвели отдельный дом из лиственничных бревен, заведующий сам отобрал их и доставил. В бывшей конторской квартире Тугариных открылись амбулатория и магазин. В магазине продавали по карточкам продукты. На работающего человека в месяц теперь полагались семь килограммов муки, килограмм сахара, восемьсот граммов масла и одна свеча. На неработающих и детей – по четыре килограмма муки, триста граммов масла и нисколько сахара.

Вот только хлеба по-прежнему не было, хотя отвечающую санитарным нормам пекарню тоже построили – с приспособленной печью и стеклянными окнами. Завезли туда противни, формы, муку и дрожжи – входи и пеки. Народ почему-то был уверен: осталось пекарне заработать, и жизнь начнется богатая, как в Тикси. Вместо муки по карточкам будут выдавать хлеб, обещали по шестьсот граммов в день на рабочих.