Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович

— Иван Иваныча нету, — сказала Волчиха, баба носастая, рыжая, крепкая, как солдат. Посмотрела она на позднюю гостью с недоумением, не догадавшись, в чем тут дело, зачем Насте понадобился ее муж, да еще явилась задами. Волчиха недолюбливала Настю.

— Где же он?

— В отъезде.

— Да где?

— На рудник поехал. Да тебе зачем?

— Может, он не на руднике, а на курене?

— Ах, боже! На какой это еще курень! Ты чего несешь?.. Говорю, на руднике. Да зачем это он на курень поедет? Кто это тебе сказал?.. — Волчиха рассердилась не на шутку.

Пыталась Настя объяснить ей, что надо бы как-то дать знать дяде Ивану, если он на курене, но Волчиха и слушать не хотела.

— Где его на руднике найдешь! Кто поедет? Ночь на дворе.

Настя вернулась домой. Гости еще сидели. Муж и офицеры вернулись с охоты, все веселые, измерзшиеся, пили, громко разговаривали. Керженцев оставался во время их отсутствия на заводе за Верхоленцева. Он расспрашивал про охоту. Захар рассказывал, какие башкиры отличные медвежатники, называл многих по именам, объяснял, как и кто охотится, кто порет зверя ножом, кто рубит топором, кто стреляет...

А Настя думала: «Как быть?» Керженцев иногда поглядывал на нее, словно знал, что у Насти на душе, в чем ее тревога.

...Все щели в ставнях вдруг ярко покраснели.

«Опять вспышка на домне, — подумала Настасья, — уж который раз сегодня».

— Что это? — встрепенулся Захар, проснувшись.

Другие, чем старше, тем жирней и спокойней, а Захар все чуток, как охотничий пес.

— Вспышка, — ответила жена.

Красные полоски в ставнях стали медленно гаснуть. Слышно было, как что-то стукнуло по железной крыше: видно, прилетела с печей головешка. А красные просветы снова заалели.

— Опять вспышка, — заметил Булавин.

Булавин встал, зажег лампу, оделся и вышел. Пожары в те времена были часты на заводе. При вспышке угли летели с домны вверх и, не угасая, сыпались в разные стороны на поселок, на море сухого дерева. Поэтому после вспышек люди просыпались, выходили, осматривали свой дом, крыши построек. В сухую погоду, при ветре, загоралось быстро. Сбегались соседи, а за ними и все, кто мог, и помогали тому, кто горел. Захар, как и все заводские, в самом крепком сне чуял вспышку и привычен был подниматься ночью.

Он вскоре вернулся и опять уснул.

Настасья думала с вечера, не сбегать ли к Чеканникову. Но тот человек крутой, спросит: кто, мол, тебя подослал? Посмеется еще: откуда, мол, ты это знаешь, купчиха? Какое тебе до этого дело, что ты лезешь, у тебя, мол, кусок хлеба есть... Решит еще, что ловушка. «Как быть? — думает Настасья. — Возьмут утром Гурьяна, и на этот раз не вырвется, закуют крепко».

«Самой? — подумала она, и сердце ее шелохнулось. — Взять коня?» Захару она не хочет говорить. Не потому, что Захар был сильно встревожен, когда толковала она ему о Гурьяне. Не потому, что он, кажется, чуть не зол на него. Дело это не его... У Настасьи есть свой конь.

Выросла она в степи, носилась с ранних лет; скакать умеет не хуже киргиза. Но непривычно бабе спасать. Чувствует, что смогла бы сделать это не хуже, а лучше любого мужика, но дело не женское, не смеет приступить к нему. А разве надо дать погибнуть человеку? Захар и не поедет, он как-то со злом отозвался о Гурьяне.

Но кто? Кто?.. Ведь конь под рукой, можно вот одеться, выйти, накинуть узду, вывести и хоть без седла вскочить. И жизнь людская спасена. А ночь проходит быстро, уж скоро петухи запоют.

И вдруг представилось ей, что опять скачет она на коне, вольная, как птица, одна, в лес, как давно с девичьих лет не скакала.

Настя тихо поднялась и стала одеваться. Надела теплые унты, опоясалась, как мужик. Захар спал крепко.

Настя вышла, взяла в санях узду. На дворе стоял мороз.

Ночь была звездная и теплая. Воздух мягкий, чуть влажный.

Забор и амбары в снегу. Небо чистое, чуть бледнеет вдали, там, в небольшом светлом пятне вырисовывались вершины знакомых сопочек. Пахло дымом: видно, прилетевшая головешка где-то еще тлела.

Настасья открыла конюшню, нашла сопящую теплую морду коня, погладила ее, надела узду, ляскнули зубы об удила, зажевали железо. Настя вывела коня во двор. Снова вспыхнула домна. Огненное зарево осветило полнеба. «Захар проснется!» — подумала она без страха, чувствуя в себе решимость.

Опять все погасло. Стало темней прежнего.

Налетел ветерок.

При чистом небе и звездах что-то падало. Это, видно, иней, кружа. Где-то в вершинах гор, может быть, начинается буран и вот сыплет на завод поднятую снежную пыль. Погода могла перемениться. Захар с вечера говорил, что быть бурану и что мороз крепчает.

Настя повела коня к калитке. Вдруг дверь хлопнула и с крыльца быстро сошел Захар.

— Ты куда? — спросил он ее прерывающимся от волнения голосом.

Налетел сильный порыв ветра и обдал двор, дом и мужа с женой целым облаком снежной пыли. Ветер сразу улегся, и вдруг при тишине над крышей снег пронесся как облако.

— Что с тобой?.. Настасья! Куда?..

— Как же ты жене своей не веришь! — ответила Настя с укоризной.

— Стой! Я не пущу тебя, Настя!

— Пусти руки! — грозно сверкнув глазами, ответила Настасья.

Она распахнула калитку, взялась руками за седло, залезла неловко: стала, видно, тяжелей, — но удало, как прежде, припала к гриве, чтобы не хватиться лбом о перекладину, и пустила коня в калитку. А там, на улице, приударила его и все так же — лицом к гриве, как казак на джигитовке, помчалась.

Захар стоял, как пьяный. «Что случилось? Куда?..»

Вокруг в полутьме белели трехсаженные каменные стены, которыми отделил он свой дом от всего простого, темного, постоянно горевшего народа. А в калитке алела заря, светало. Утро ясное, морозное, чистое, если бы не этот зловещий ветерок. Опять в воздухе тишина, но это только кажется.

«Ну, Захар, — подумал Булавин, — пришла беда — отворяй ворота. Неужто она не любит меня? Неужто она права? Не шутила! А я думал... Неужели она не моей женой быть должна, не я на ней женился, а деньги мои? Тетки ее за мои деньги склонили и привели ее под венец. А душа ее не со мной и была всегда чужая?»

Он вспомнил, как встревожилась Настя, встретив Гурьяна. Тогда Захар смеялся, уверял, что быть этого не может, что, проживши столько лет в дружбе и согласии, не может человек перемениться от взгляда человека, встреченного на базаре. Другой бы взял такую жену за волосы да палкой бы ее...

И шевельнулось зло у Захара. «Она поехала к Гурьяну, — решил он, — и что-то она знает... А офицеры не доверяют мне. Но кто ей сказал? Почему? Какая у нее дружба с чужими людьми заведена! Что тут без меня было?»

Схватить бы ее за волосы, кинуть на камни, бить головой о крыльцо, о стену, топтать, ударить сапогом в лицо, как другие мужья, с ревности и злобы, крикнуть: «Нишкни, стерва! Убью, заразу!»

Но уже чувствовал Захар, что не посмеет. Он стал иным. Книги и поездки выучили его. Он всю жизнь старался учиться у книг и не мог в один миг перемениться, вернуться в былое, стать, как его покойный тятенька или Прокоп, или соседи по улице.

Но было горько. Он до сих пор верил ей. Ее жизнь была растворена в его делах, в магазинных, в торговых или в книжных суждениях. А оказывалось, что у нее была своя жизнь, тайная.

И Захар подумал: «Надо стерпеть, ждать, Настя не может сделать ничего плохого». Захотелось поскакать за ней. Хотелось и зло на ней сорвать и ударить. И жаль ее было... Он чувствовал, что любит ее сильней, чем когда-либо.

Ему пришло в голову, что если деньги всему виной, то надо их бросить, бросить все прочь, отказаться от денег, от стен от этих.

«Разве я побоюсь? Зачем мне богатство, этот дом, амбар, трехсаженные стены, через которые никакой пожар не перемахнет?»

Захар все боялся пожара с тех пор, как в избушке у лесника видел сон, будто дом его загорелся. Поэтому построил такой каменный забор. Если бы даже загорелся весь завод, его дому ничего бы не сделалось. И заводил дружбу с офицерами ради богатства, дела, семьи.