Явдат Ильясов - Заклинатель змей

Богатырем — пехлеваном — у них считается тот, кто может съесть больше всех. Это дети своекорыстных обывателей, никогда, за всю жизнь, не посадивших ни одного дерева, а если и посадивших, то лишь для того, чтобы продавать с него плоды. Продавать! И деньги копить. До всего прочего им дела нет.

Омар, как в детстве, радовался дождю, снегу, солнцу, ветру и поражался, почему другие равнодушны к тому, что у них уже есть. На каждом шагу поминают небо, но никогда не вскинут к нему глаз удивленных, а если и вскинут, то безразлично скользнут по яркой его синеве, по облакам пушистым или звездам, ясно сверкающим.

Их глаза прикованы к жирной кормушке… Выходит, жить лучше — еще вовсе не значит быть лучше. Сытых много, умных мало. И просто — добрых и честных.

Дети все же оставили двор в покое.

"Слава аллаху! — возликовал Омар. — Разговор не прошел для них даром".

Однако поэт ошибся. На другой же день он услыхал за калиткой дикий грохот, звон и скрежет. Будто заезжий медник прямо у его ворот раскинул свою мастерскую.

Он увидел сквозь щель: те же ребята, хитро перемигиваясь, колотят железками в медные тазы и лохани. Бот чем надумали они теперь ему досаждать. Ведь он — философ, писатель, ему нужна тишина, чтобы думать! Получай же, безбожник. Попробуй сказать, что медный таз — тоже существо живое и ему больно.

Нет, конечно. Медному тазу все равно. И медному лбу. Но живому человеку… Омар тихонько, чтобы их не спугнуть, растворил калитку — и только хотел произнести свой неизменный вопрос: "Зачем?" — как их будто ветром сдуло. Через минуту они загремели с другой стороны двора.

А родители — словно оглохли. Неужели им не мешает этот адский грохот? Не мешает, похоже. Злобна глухота душевная, ее и громом небесным не пробьешь.

Звон в ушах. Сердце стучит, кровь густо приливает к мозгу. Глаза лезут на лоб. Голова болит и кружится. Даже в печени боль. Утомление. Он стал надолго уходить из дому. Но стоит вернуться… на базаре, в кузнечном ряду, не бывает такого оглушительного шума. Каждый день. В любой час. С утра до вечера. Ей-богу, этот мир безумен! Собаку, что ли, завести — и напустить на них? Нет, нельзя — изорвет. И ты же будешь виноват. Это только так говорится: собачье терпение. Куда собаке до человека…

Ну, погодите! Не на того напали. Уж если я загремлю, то загремлю. Век будете помнить.

***

…На базаре уже который день выступал узкоглазый фокусник с косицей, в широком кафтане с разрезами внизу, по бокам. Прятал яйца за пазуху — и вынимал их изо рта. Вытягивал оттуда же бесконечные цветные ленты. Превращал веер в курицу. И все такое.

Омар пригласил китайца в харчевню "Увы мне", угостил ячменной водкой и кашгарской лапшой.

— Бумаги много надо, — бесстрастно молвил гость, послушав Омара.

— Купим сейчас.

— Хорошо. Все остальное у меня есть.

Едва они, придя домой, приступили к делу, мучители опять принялись за свое:

— Динь-динь, бом-бом, там-там!

— Там-там, бом-бом, динь-динь!

— Там-бом, динь-там, динь-бом!

Омара уже трясло от них. Хотелось выйти, схватить башибузука, вскрыть ему череп и посмотреть, что же у него в коробке: человеческий мозг или жгут медной проволоки?

Но фокусник и бровью не повел. Видно, много всякого шума ему довелось услыхать за жизнь. Вот уж поистине — восточный человек. Из всех восточных самый восточный. Его голое плоское лицо, по которому трудно судить о возрасте, выражало полную невозмутимость.

Он только и сказал тонким бесчувственным голосом:

— Терпеть надо.

И продолжал свою неторопливую, обстоятельную работу: расщеплял ножом бамбуковую палку на тонкие лучины, резал, красил, клеил бумагу. Связывал широкие ленты. Начинял тонкие трубки из бамбука зернистым черным зельем.

Лишь кончики пальцев у него дрожали.

Дети на какое-то время угомонились: либо сами устали от грохота, что весьма сомнительно, либо их позвали обедать. Чтобы они, бедненькие, набрались сил для своего богоугодного занятия. Как бы там ни было, наступило затишье.

Китаец присел в холодке на корточки, заправил опием курительную трубку. Сделал затяжку, другую, третью. Блаженно закрыл глаза. Раскрыл их, чуть повеселевший, сочувственно кивнул Омару:

— Ничего! Терпеть надо.

Он, безмятежный, сделал новую затяжку.

— Это сказал Цзя И в своей "Оде к сове". Был у нас такой поэт. Мечтал принести пользу народу. И умер, оклеветанный, гонимый…

Утро. Ветерок, упругий, ровный, тянет со стороны сада. Заметив легкий дым, скользящий над воротами ненавистного двора (значит, хозяин еще не ушел), озорники сбежались в условленном месте, злорадно предвкушая отменную забаву.

Предводителем у них — Сабир, сын человека, купившего палаточную мастерскую. Видно, дела у них шли плохо, и они вообразили, что их обманули, подсунув малодоходное заведение, — и этот человек терпеть не мог Омара. Олух! Не кисть рисует — рука. Не мастерская шьет палатку, а мастер. Мастерская — всего лишь дворик, стены да крыша. Омар с недоумением наблюдал за его сыном сквозь щель в калитке.

Лет десять балбесу. Пора, казалось бы, чуть остепениться. В десять лет Омар уже читал «Геометрию» Эвклида. И тайно любил цыганку Голе-Мохтар. А этот, хилый, долгоногий… он в свои десять умом не старше пятилетнего малыша.

Мальчишка запрокинул голову, страстно сомкнул глаза и в экстазе паскудства грохнул железкой о медный таз.

…И тотчас над воротами, сухо трепеща желтыми перьями, с яростным ревом взмыл огромный, глазастый, в черных узорах дракон. Весь судорожно извиваясь, зловеще помахивая длинным пестрым хвостом, он грозно навис над обомлевшими шутниками — и, утробно рявкнув, рыгнул в них из широкой зубастой пасти огнем и зловонным дымом.

— Уходи через сад, там в ограде пролом. — Омар сунул китайцу деньги. — Укройся в караван-сарае. На базар не выходи, пока здесь все не уладится…

С одним из милых шалунишек приключилось заикание, с другим — недержание: он чуть ли не на каждом шагу пачкал штанишки. У третьего — корчи, у четвертого — еще что-то. Бесчеловечно, конечно.

"Эх, учитель! — ругал себя Омар. — Лучше б собрать их всех и вместе с ними и с китайцем склеить это бумажное диво. Может, и утряслись бы отношения? Но… вражда зашла слишком далеко, я был обозлен до крайности. И как их соберешь? Разве папаши и мамаши им разрешат якшаться с человеком, который не ходит в мечеть? Они ореховый пень способны обозлить. Так, что треснет без железного клина и кувалды".

И — с неизбывной горечью:

— Боже! На что я трачу свой ум, душевные силы… Соседи, потрясая палками, сбежались к Омару. Теперь сбежались…

— Колдун! Злодей! Ты напустил порчу на наших детей. Где твое чудовище?

— Какое чудовище? — "Господин Зачем", как они его прозвали, пнул груду ярко раскрашенной бумаги, из которой торчали бамбуковые прутья, свисали длинные ленты. — Это? Всего лишь безобидный воздушный змей. Я, видите ли, хотел позабавить ваших детишек, — ведь скучно, не жалея себя и других, с утра до вечера стучать в медные лохани. Не так ли? Или вы, может быть, скажете, что ничего такого не слыхали?

***

Базар. Обычный шум. Суета. Страдальческий рев осла перекрывает мучительные стоны верблюдов. Поэт разыскал особого посредника, занимавшегося куплей-продажей домов:

— Я хорошо тебе заплачу. Найди до завтра небольшую прочную хижину с двориком скромным, но уютным. Чтобы можно было сразу переехать.

— Есть такая! Но далековато. У Зеленного базара.

— И слава богу. Что за хижина?

— В ней жил одинокий старый художник. На днях он умер. Дочь замужем в Балхе. Велела продать.

— Сколько?

— Пятьсот.

— Стоит она этих денег? Не дочь, конечно. Хижина.

— Про дочь не знаю. Хижина — стоит.

— Вода есть?

— Ручей.

— Деревья?

— Плакучая ива. Цветы.

— Соседи?

— Бедный квартал. Напротив, через улочку — писецкаллиграф.

— Значит, человек тихий.

— Тише быть не может! Справа — живописец-миниатюрист.

— И этому незачем шуметь. Слева?

— Вдова. Халаты шьет. Скромная женщина.

— Одна?

— Имеет племянницу. Они из тюрков заречных.

— Сколько лет?

— Тетке — лет пятьдесят, племяннице — двенадцать.

В сок уже входит.

— Хороша?

— Ведь известно: тюрчанки — красивейшие женщины на свете.

— Позади?

— Хлебопек. Печет лепешки на продажу.

— Это хорошо! Можно будет лепешки свежие брать. Но детей у него много?

— Немало.

— Пусть! С этими я полажу. Богословов поблизости нет?

— Ни духу.

— Мечеть близко?

— Не очень.

— Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится — тут же составим купчую, деньги внесу.