Явдат Ильясов - Заклинатель змей

— Ни духу.

— Мечеть близко?

— Не очень.

— Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится — тут же составим купчую, деньги внесу.

— Понравится! Старик любил свои домик, держал его в порядке. Для кого покупаешь?

— Для себя.

— Значит, ты продаешь большой дом, — загорелся посредник, — и тебе нужен хороший покупатель?

— Я его сам найду.

***

…Запах! Жирный чад липнет к губам, оседает на шее. На живодерне и то не бывает такого густого, плотного, хоть рукой пощупай, невыносимого смрада. Разве что в "башнях молчания" зороастрийцев, кое-где сохранивших старую веру. Ты весь в нем — как в яме с дерьмом. Омар закрыл рот и нос кисейной повязкой, его мутило от приторно-гнусного духа.

— Бог в помощь! — постучался он к Сейфи-Сабунгару.

— А! Милости просим, милости просим, — поклонился ему мыловар. — Пусть гость присядет вот здесь, у пролома в стене. Чуть продувает. Мы-то привычны…

В трех больших котлах, издавая отвратительную вонь, клокочет с шипением адская смесь. Мыловар достает черпаком на длинной ручке пахучую жидкость и разливает в остродонные формы. Сутулый, с запавшей грудью, тощий, он весь лоснится, как эфиоп, будто сейчас окатил себя из черпака. Настолько, смешавшись с копотью от костров, въелся в его кожу зловонный жирный пар.

— Это будет лучшее, твердое мыло, — поясняет Сейфи-Сабунгар с довольной улыбкой. Зубы у него сверкают, точно ком снега в обуглившейся коряге. — А то — жидкое, хуже, — он небрежно обводит рукой большие горшки, что из другого котла наполняет мальчишка лет десяти.

Невеселое детство.

— Читать, писать умеешь?

— Нет. Откуда?

— Приходи ко мне, научу.

— Рад бы! Некогда.

— Хоть раз в неделю.

— Посмотрим.

У этого, из бедного предместья, нет времени бегать по улице, стуча в лохань.

— Как тебя зовут?

— Али.

Омар научит его читать и писать. Позже Али переберется в Тус. Его внук Насир ад-Дин ат-Туси станет знаменитым математиком, последователем Омара Хайяма.

Сейфи:

— Пахнет, конечно, не совсем…

Омар взял грязно-серый конус, понюхал. Лицо у него исказилось.

— Хорошо пахнет! — сказал он удовлетворенно. — Пойдем, почтенный, в сторонку.

Оставив убогое предместье, они завернули за угол городской стены и окунулись в свежий ветер, что дул с полей со стороны цитадели, стоявшей в Нишапуре вне городской черты.

— Как справляетесь? — Омар вздохнул полной грудью, на глазах заблестели слезы.

— Товар, слава богу, расходится. Старший сын ездит в степях по кочевьям, скупает за медный грош всякую падаль. Мы, известно ли вам, господин, варим мыло, с добавлением соды, из дохлой скотины.

— Известно.

— С младшим сыном дома хлопочем. Одна беда: тесно у нас! Мыло — средство новое, на него растет спрос. Раньше йеменской глиной стирали. Поставить еще три-четыре котла, дело пойдет совсем хорошо. Но в предместье, видите сами, застроен каждый локоть земли. Эх! Мне бы туда, к Большому базару… — Он с тоской поглядел на исполинские стены, за которыми гудел крупный торговый город.

Омар, помедлив:

— Купи у меня… усадьбу. Хороший дом. Двор просторный. Десять котлов можешь поставить. Знай себе, кипяти день и ночь свое ароматное варево.

— Это где? — встрепенулся Сейфи-Сабунгар.

— Как раз возле Большого базара.

— Сколько?

— Четыре.

— Э! — Сейфи-Сабунгар махнул рукой. — Тогда нам не о чем и говорить. Откуда у меня столько денег?

— Уступлю… за половину.

— Что так? — удивился мыловар.

— Я, как лекарь, — важно изрек Омар, — большой ревнитель чистоты. А что чище мыла? Оно, так сказать, ее главный знак.

Мыловар — недоверчиво:

— А-а…

— Мой дом! Понимаешь? За сколько хочу, за столько отдам. — И — жестко, сквозь зубы: — Зачем мне дом?

Уже лет двадцать, если не больше, он хитро и злостно обманывал, к их вящему негодованию, трепетное ожидание «доброжелателей», свысока предрекавших ему не сегоднязавтра жалкую смерть под чужой оградой, — чем, как человек злопамятный, и не упускал возможности ядовито их уязвить. Но…

"Повезло!" — возликовал Сейфи-Сабунгар.

Омар со страхом сознавал, что слишком широко сорит деньгами; когда еще у него будут новые поступления, и будут ли вообще, но ничего не мог с собой поделать. Характер! Ухо себе готов отрезать, лишь бы как можно меньше походило на ослиное.

Сосед, закусив палец удивления, смотрел, как в Омаров двор въезжают повозки с большими котлами, с пузатыми горшками с какой-то омерзительной дрянью. Золотарь, что ли, переселяется? Весь квартал наполнился удушливым зловонием.

Омар с усмешкой поклонился бывшему соседу. Цветы тебе мешали. Он представил, что здесь будет, когда мыловар развернет дело в полную силу. По головам, одурев, начнут железкой стучать! А впрочем… что может быть? Воняет — значит, свой. В гости бегать один к другому станут, вместе злословить о поэте Омаре Хайяме, который не ходит в мечеть.

Джалал Ад-Дин Ибн Аль-Кифти:

"Сокровенный смысл его стихов — жалящие змеи для мусульманского законоположения и сборные пункты, соединяющие для открытого нападения…

Не было ему равных в астрономии и философии, в этих областях его приводили даже в пословицу; о если бы дарована ему была способность избегать неповиновения богу!"

***

Его разбудил чей-то вкрадчиво-нежный, от истомы дрожащий зов. А! Горлица воркует. Молодая, из выводка этого лета, с уже начинающей темнеть сизо-лиловой головкой и шеей. Нет уже и золотистых узоров на гладких крыльях. Едва Омар шевельнулся — вспорхнула и, тонко посвистывая крыльями, улетела прочь.

Омар потянулся и, заранее радуясь, еще раз с любовью оглядел свое новое жилье.

Потолок — белоснежный, гладкий, каких обычно не бывает в нишапурских домах, где балки перекрытия всегда на виду. Стены тоже затерты алебастром и мелом и затем ровно и густо, со знанием дела, окрашены сочной вишнево-красной охрой, по которой рассыпаны. в четком порядке белые цветы. В комнате еще утренний сумрак, стены тонут в нем, и кажется, что белые цветы неподвижно застыли в розовом воздухе.

Оттого тебе мнится, что ты, после здорового крепкого сна, очнулся в необыкновенном, сказочном саду, каких не бывает в природе.

Теперь Омар мог приступить к своей "Книге ученых".

Омар встал с тахты, повесил на гвоздь зеленый легкий домашний халат, которым укрывался на ночь, подошел, мягко ступая по изумрудно-зеленому, как луг весенний, тюркскому ковру, к одной из двух ниш в глухой стене, достал тетради с давними записями.

Здесь все, что ему известно, о больших ученых земли. Древнегреческих. Римских. Индийских. Китайских. Персидских. Арабских. Об их жизни. Об их трудах и открытиях.

Он перелистал тетради — бросил их, туманно оглядел комнату. Пожалуй, ковер не подходит по цвету к этим стенам. Сюда, может быть, нужен желтый? И тут же, забыв о ковре и стенах, он, оглушенный, покинул комнату.

В прихожей, как выйдешь из жилой комнаты, справа — каменный зимний очаг, в стенной нише напротив — две полки для посуды. Омар прикрыл за собою резную дверь, вышел на узкую террасу.

Перед ним, от нижних ступенек лестницы к высокой калитке в кирпичной ограде, пролегла прямая ровная дорожка, посыпанная розовым песком. Песок обычный, конечно, — от утреннего солнца он кажется розовым. Но радость в душе Омара, с которой он встал, уже померкла.

"Если кто-нибудь когда-нибудь назовет меня беспечным гулякой, поэтом пьянчуг, пусть знает: я плюю ему в глаза! Отсюда. Вот с этого места. Попадись он в наше время, посмотрели бы мы, что из него получилось.

Ему-то, с безопасного расстояния в пятьсот или тысячу лет, будет легко рассуждать, что я должен делать, чего не должен как поэт, ученый и человек. Мне же некогда об этом рассусоливать, коль скоро я слышу, что для меня уже где-то волокут с грохотом плаху. Не семь пядей во лбу! Успеть бы сделать хоть часть из того, что задумано".

Как взмахи меча над головой, в его мозгу четко и жутко звучали имена людей, о которых он надумал писать. Имена великих географов, астрономов, природоведов, врачей. Математиков, поэтов-философов.

Ослеплен.

Оскоплен.

Заключен в темницу.

Забит каменьями.

Изгнан.

Затравлен.

Сожжен на костре.

Бежал.

Умер, нищенствуя…

Ему на миг почудилось, что он стоит на эшафоте! И он поспешил сойти по ступенькам к ручью, что бежит под террасой, омывая ее каменную основу.

Вытекая из-под ограды соседнего, слева, двора, ручей забран в короткую керамическую трубу и выведен в небольшой круглый колодец, живописно, в нарочитом беспорядке обложенный диким камнем. Будто это природный родник: вода в нем бьется, журчит и булькает, как в горных ключах. И, как женщина — пряди волос, полощет в ней обвисшие ветви молодая плакучая ива. За ручьем, у ограды, — полоса возделанной земли с жасмином и лилиями.