Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

Но эти первые слабые ростки погибали под катком ассимиляции. Не успевали они подняться, как он вдавливал их обратно в землю.

Сложные переплеты войны в конце концов занесли какую-то частицу абхазцев из Турции на территорию Греции. И я своими глазами читал письмо, которое они в отчаянии послали в Сухуми правительству Абхазии: «Три года жизни в Македонии, полной самых тяжелых испытаний, лишений, невыносимой жизни в непривычном для нас климате. Всегда, еще в Турции, все наши взоры, стремления были обращены к родным аулам Абхазии. Но было не время. Был старый строй, не желавший нашего возвращения к родным горам. Теперь Абхазия свободна и живет своей жизнью, и нас, волею судеб заброшенных в чужие места абхазцев, более чем когда-либо тянет к свободным горам, к родным семьям, к братьям-абхазцам. Все мы, абхазцы, будучи воодушевлены одной общей идеей и мечтой — служить свободному абхазскому народу, — собравшись общим собранием в местечке Кайлария 28 сентября 1925 года, единогласно постановили хлопотать и просить Народный Комиссариат Советской Социалистической Республики Абхазии разрешить нам, 700 абхазцам, находящимся в Греции, возвратиться с семьями в родные аулы свободной Абхазии».

Обо многом, в том числе и об этом письме, за которым стояли горькие исторические судьбы не только одних абхазцев, я думал, внося эти примечания в свою рукопись, сидя в одиночестве в доме Зауркана Золака.

Через узкое окно светила далекая яркая звезда, и я вдруг вспомнил свою Абхазию и дом, где я когда-то родился и где живет сейчас моя одинокая мать. Может быть, и ей сегодня не спится…

Из соседней комнаты всю ночь слышалось, как кашлял и глухо стонал во сне Зауркан.

Я заснул только под утро, а когда встал, оказалось, что старик и правда заболел — не может встать с постели. Он сдерживался, не стонал, видимо с трудом подавляя боль; во впалых глазах его было страдание. Есть он не мог, только иногда глотал воду и курил.

Три дня, начиная с этого утра, я и Бирам старались хоть чем-то облегчить положение больного, но что мы могли сделать с болезнью, которая называется старостью?

Я больше не мог задерживаться здесь, срок моего заграничного паспорта уже кончался.

В тот день, когда я должен был попрощаться с Заурканом, он с утра подозвал меня к себе:

— Дорогой мой Шарах, ты можешь спокойно уехать, я или поправлюсь, или, если увижу, что не могу больше жить, спокойно приму смерть. Я увидел тебя — абхазца, родственника моей матери, сына народа, из тела которого я происхожу, и я успел рассказать тебе все пережитое мною. А ты принес мне счастливую для меня весть, что абхазцы и Абхазия остались неразлучными.

Старик вызвал Бирама, шепнул ему несколько слов. Тот ушел и вернулся с медной трубой и большим кавказским кинжалом. Старик, держа своими дрожащими руками, долго рассматривал их.

— Дорогой Шарах, от убыхов, которые исчезли с лица земли, осталось только это. Возьми их с собой в Абхазию! Для Бирама они безмолвны, а с тобой будут говорить. Здесь, после моей смерти, они, наверное, попадут в чужие руки. А вместе с тобой окажутся в родных краях!..

Поблагодарив, я принял эти дорогие для меня подарки, приложил все усилия, чтобы удержать Зауркана в постели. Но он все равно, не послушав меня, решил встать. Надел свой старый архалук и черкеску, надел на голову папаху, взял посох и, выйдя из дому, провел меня до калитки. И только там, обняв и поцеловав меня и пожелав счастливого пути, отпустил.

Бирам помог донести мне вещи до проезжей дороги. Мы медленно шли по равнине, и когда я обернулся, то увидел сзади нас, на холме, Зауркана, все еще стоявшего там, как последний обломок старой крепостной стены…

Больше я не оглядывался. Пусть таким он и останется в моей памяти. Пусть таким, последним гордым обломком прошлого, покажется и другим людям в книге о нем, которую я непременно напишу по сделанным с его слов записям.

На этих словах обрывалась попавшая ко мне рукопись молодого языковеда Шараха Квадзбы. Как было сказано вначале рукопись не имела названия, не была разбита на главы, и, готовя ее к изданию, я сам разделил ее на главы, дал им наименование и по впечатлением прочитанного назвал ее «Последний из ушедших».

1966–1973

По старинным абхазским понятиям, всех родственников и однофамильцев своей матери сын считал и называл своими дядями. Они, независимо от их возраста, как родственники матери, были для него старшими. Это обыкновенно переносилось и более широко на мужчин, сородичей, соплеменников матери, если она происходила из другого народа. (Примеч. автора.)

Дад — ласкательное обращение, ближе всего соответствующее, пожалуй, такому русскому обращению, как «мой дорогой».

П а ц х а — хижина.

Фирман — указ

Адлиа — собаки (убыхск.).

Нет бога, кроме аллаха, и Магомет — пророк его.

Из молитвы.

Шайтан акынтасы — дьявольское течение.

Аферим — браво.

Ираде — указ (турецк.).

Джихад — священная война, газават.

Кызляр-ага — старший евнух.

Карабурун — Черный мыс.

Сифы — песчаные волны.

Имохар — туареги. Считаются кавказской расой.

Пятница у мусульман праздничный день.

Да здравствует тысячу лет наш султан!

Диван — правительство.

Заптия — полиция.

Мектеб — школа.

Медресе — училище.

Хаджи — «святой человек», совершивший паломничество в Мекку.

Мухтар — местный начальник.

Алабаша — посох с железным наконечником.

Инкилаб — революция.

Алим — ученый.

Вилайет — губерния.

Помоги, аллах!

А з р а и л — ангел смерти.