Конн Иггульден - Боги войны

С таким народом сыну Клеопатры некого опасаться. И Египту некого опасаться.

Процессия двигалась по городу уже не один час, но толпы горожан ничуть не устали от чужеземной музыки и диковин. В большой клетке везли самца гориллы — невиданных на Ниле размеров. Горожане зачарованно разглядывали зверя, отшатывались, когда горилла рыкала на них, и смеялись, когда она била могучими лапами по толстым прутьям решетки. Юлий собирался устроить бой — горилла против вооруженных мечами воинов. Ярость зверя привлечет людей на это зрелище. Римляне любят все новое, и для их увеселения Юлий приказал доставить самых удивительных зверей Африки.

Процессия вновь приблизилась к Форуму, и Клеопатра укрылась под пологом — златотканый шелк легонько покачивался в такт движению повозки. Тут ждали рабыни, готовые подать прохладительные напитки или еду. Сын спокойно спал в бывшем доме Мария.

Пара быстрых жестов — и царица освободилась от одеяния и встала, обнаженная, подняв руки, чтобы рабыни надели на нее другой наряд, еще более роскошный. Рубины отправились в ларец, а на запястьях и лодыжках Клеопатры засверкали оправленные в серебро огромные изумруды. Крошечные бубенчики звенели, пока рабыни одевали госпожу и подводили ей заново глаза. Пусть римляне любуются царицей, которую привез для себя Юлий, думала Клеопатра. Пусть завидуют.

Музыка внизу стала громче. Клеопатра исполнила несколько танцевальных движений — она их заучила ребенком, — притопывая по полу твердой маленькой ступней. Царица услышала смех Юлия, вошедшего вслед за ней, и покружилась еще, желая доставить ему удовольствие.

— Когда все закончится, я выпью за твое здоровье лучшего в Риме вина. — Он нежно посмотрел на нее. — Ты покажись им, а я спущусь и выступлю на Форуме.

Клеопатра склонила голову:

— Повинуюсь, мой господин.

Улыбаясь ее притворному смирению, Юлий вышел наружу. Коней уже остановили, и легионеры Десятого, гордые своей миссией, проложили ему в толпе проход к высокому помосту, на котором стояло кресло. Перед тем как спуститься с повозки, Юлий немного помедлил, с удовольствием посматривая на Форум сверху вниз.

Выход Клеопатры вызвал всеобщее оживление — пораженные ее нарядом горожане восторженно кричали и хлопали. Юлий опять взглянул на возлюбленную, и ему пришло в голову, что завтра многие римские матроны потребуют от своих портных такой же наряд.

Как только Юлий ступил на землю, воины Десятого запели старую песню легионеров, унылую песню, которой Юлий не слышал много лет. Струны египтян замолкли, и над Форумом полетели низкие голоса, напоминая Цезарю о старых битвах и днях юности. Легионеры запели по собственному почину, и, проходя мимо поднятых копий, Юлий почувствовал, как у него защипало глаза: эти люди знают его лучше всех на свете.

Он шел, и толпа смыкалась за ним; те, кто знал слова песни, подтягивали воинам. Громкий шум Форума потонул в песне, исполняемой тысячами голосов. Диктатор был глубоко тронут.

Марк Антоний ждал на помосте, и Юлий внутренне подобрался — сейчас ему предстоит выступить. Взойдя на помост, он усилием воли заставил себя улыбнуться гражданам Рима, пришедшим показать ему свою любовь и признательность.

Трижды прозвучала последняя строка песни, и наступившую тишину тотчас разорвал многоголосый рев.

Юлий многозначительно посмотрел на Марка Антония и поднял руки, словно желая успокоить людей. Марк Антоний шагнул вперед. Юлий стоял неподвижно, сердце у него бешено стучало, голова кружилась.

В руках Марк Антоний держал царский венец — тонкую золотую диадему. Он поднял диадему и возложил на голову Юлия, а тот внимательно вглядывался и вслушивался в толпу, стараясь уловить ее реакцию.

Как только люди осознали, что происходит, аплодисменты стали затихать. Перемена их настроения болезненно отозвалась в Юлии, но он медлил, сколько мог. Затем, криво улыбаясь, заставил себя снять корону, прежде чем люди окончательно замолчат. Побледнев от напряжения, диктатор протянул ее Марку Антонию.

Зрители среагировали мгновенно — шум был таким громким, что его, казалось, можно ощутить кожей. Юлий сразу все понял, и в нем начала закипать ярость.

В стороне, на ступенях сената, стояли несколько человек. Когда Марк Антоний поднял корону, они со значением переглянулись. Светоний недовольно поморщился, а Кассий сжал плечо соседа. Наблюдая за происходящим холодными глазами, сенаторы не аплодировали и не кричали. Это был тихий островок посреди бурного Форума.

Марк Антоний, похоже, не заметил реакции толпы — он снова шагнул вперед, опуская диадему на голову Юлия. Юлий поднял руку, понимая — народ ждет, чтобы он снова отказался от короны. Все надежды перечеркнуты единым махом, но представление нужно продолжать.

Юлий сунул корону в руки Марка Антония.

— Хватит, — пробормотал диктатор сквозь зубы, хотя в толпе услышать не могли.

Не услышал и Марк Антоний. Когда Юлий просил его возложить на него во время триумфа корону, Марк Антоний опасался гораздо худшего. А тут он видел всего лишь проявление республиканских амбиций. Общий настрой передался Марку Антонию, и в сильном волнении он едва понимал, что делает. Смеясь, он в третий раз возложил на Юлия корону, и тот окончательно потерял терпение.

— Еще раз положишь это мне на голову — никогда больше не увидишь Рима! — в бешенстве бросил Цезарь, и растерявшийся Марк Антоний отпрянул.

Лицо Юлия исказилось от гнева. Одни боги знают, какие слова он теперь может сказать. Его речь должна была последовать за возложением венца. Диктатор никак не мог понять, где именно допустил промах, но отныне он уже не сможет принять золотую диадему. Иначе теперешний отказ сочтут жалким лицемерием. Юлий повернулся в сторону Клеопатры, и царица ответила ему разочарованным взглядом. Она знала о его устремлениях, а сейчас все рушится у нее на глазах. Этого Юлий не мог вынести.

Наконец бессмысленная толпа — люди не видят дальше своего носа! — умолкла. Люди смотрели на диктатора. А он оцепенел и не мог найти ни слова.

— Однажды придет время, и Рим вновь примет царя, — с трудом вымолвил Цезарь. — Однако оно еще не настало.

Горожане ответили громким шумом, и Юлий подавил гнев и разочарование. Больше он ничего не стал говорить — боялся не сдержаться. Диктатор спустился с помоста и собрался ждать, пока легионеры расчистят ему дорогу, но люди расступались сами, пораженные случившимся.

Медленно проходя через толпу, Юлий сгорал от унижения. А триумф нужно продолжать. Кони, клетки, повозки, танцовщицы — все будет двигаться дальше, к его новому Форуму, а кончится процессия у храма Венеры. Юлий мысленно поклялся, что если и там римляне не проявят должного почтения, сегодня неминуемо прольется кровь. Шествие двинулось дальше.

К белым тогам на крыльце сената приблизился человек в серебряных доспехах. Брут гораздо лучше других понял смысл происходящего, и это укрепило его решимость и придало силы. Рим пора очистить от грязи. А потом Брут пойдет своим путем, который отныне перестанет заслонять столь надоевшая тень Цезаря.

Весной Юлий покинет столицу. Поэтому все нужно сделать побыстрее.

Сервилия лежала в темноте и не могла уснуть. Дни стали прохладнее, кончился месяц фебруарий, и начавшийся год — уже по новому календарю — принес дождь в опаленный жарой город. Сервилия слушала, как по черепице стучат капли воды. Вода стекала по водостокам, смывая пыль и сор.

В доме стояла тишина; последние посетители ушли несколько часов назад. Казалось бы, так легко уснуть, но у Сервилии ныли суставы, а роящиеся в голове мысли не давали забыться.

Сервилия не желала думать о нем, хотя незваные воспоминания были единственным ярким пятном в ее старческой жизни. Даже при свете солнца она постоянно возвращалась мыслями к прошлому, а уж ночью ничто не могло остановить поток воспоминаний, врывавшихся в ее бессонные грезы.

Она любила Юлия у ног статуи Александра, и он принадлежал ей телом и душой. А она принадлежала ему. Юлий сгорал от любви — а после суровая жизнь остудила его.

Сервилия горестно вздохнула, кутая в одеяло худые ноги. Сегодня она не надеялась уснуть. Быть может, так и правильно — провести сегодняшнюю ночь, думая о нем. Сервилия не могла забыть лицо Юлия, когда он поднял над Форумом сына, о котором всегда мечтал. Если бы Юлий заметил ее в толпе — не узнал бы Сервилию в седовласой старухе. В миг его величайшего торжества она ненавидела бывшего возлюбленного со всей силой былой страсти. Юлий не способен на глубокую любовь, и Брут понял это давно. Сервилия с горечью вспомнила, как однажды, напуганная предательством сына, она умоляла его изменить решение. Брут утверждал, что Юлий никогда не любил ее так же сильно, как она, а Сервилия и слушать не хотела.