Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева

– Сочтемся после, – сказал он. – Нынче в Ярославль отправляют пленных, ваши могут поехать с этой оказией. Будьте покойны, их доставят до места, вот вам мое слово.

* * *

В донесении, доставленном полковником Мишо, Кутузов писал, что для спасения остатков армии решился оставить Москву, откуда были вывезены все сокровища, арсенал и почти всё казенное и частное имущество, почти ни один житель не остался. Александр знал, что это неправда. Лукавый фельдмаршал прав в одном: потеря Москвы не есть еще потеря Отечества. Наполеону нужна только слава, почести, преклонение; ему нравится выставлять себя непобедимым, всемогущим, властелином мира. Мира! Он велик только в Европе, то есть среди карликов, настоящие гиганты ему не по зубам. Не он ли постыдно бежал из Египта – тайком, бросив свою армию на произвол судьбы, как только понял, что Восток ему не завоевать, тогда как Франция, ослабленная раздорами дорвавшихся до власти негодяев, была готова пасть к его ногам? Покинутые им солдаты смогли вернуться на родину только два года спустя, на кораблях, любезно предоставленных Англией! Той самой Англией, которую он после безуспешно пытался задушить блокадой, упрямо отказываясь понимать, что это не малый остров, а великая империя. И здесь будет то же самое: победу над врагом можно одержать не только в открытом бою, у России для этого есть гораздо больше способов, чем думает Наполеон. Это не Австрия и не Пруссия, которым он грозил полным истреблением людей и ресурсов, ему никогда не пройти ее от края до края. Ему нужна быстрая победа, к каким он привык и приучил других, – этого не будет. Даже если в русской армии не останется ни одного солдата, их место займет ополчение, и Александр – да, именно он: никто не посмеет назвать его трусом, гвардия видела его в бою, – поведет его на врага. Его не остановит даже утрата престола, на всё воля Божья; честь дороже славы, дороже жизни; он лучше отрастит бороду и будет питаться картофелем в Сибири, чем подпишет мир с Наполеоном, он слишком высоко ценит жертвы, принесенные его соотечественниками!

– Napoléon ou moi, moi ou lui, nous ne pouvons plus régner ensemble, – сказал государь полковнику Мишо. – J’ai appris à le connaître, il ne me trompera plus[45].

* * *

По дороге в село Симы Покровского уезда то и дело приходилось останавливаться средь полей: лицо Багратиона искажалось от боли, он стонал и готов был наложить на себя руки, однако упорно отказывался не то что от ампутации, но даже от расширения раны для удобного истечения гноя и изъятия возможных инородных тел. Сопровождавший его Яков Говоров сам измучился, глядя на его страдания. Вот ведь до чего человека доводит упрямство! Согласился бы на операцию – и был бы уже здоров: пульс ровный, телесные отправления идут своим порядком, лицо ничуть не гипократическое… Наконец, крестный путь завершился; князя доставили в усадьбу Бориса Голицына, положили в покойной комнате, он выпил чашку чая и заснул.

Наутро Говоров всё-таки переломил его сопротивление и сделал знатный разрез около раны: берцовая кость была сломана совершенно, ее острые неровные обломки глубоко вонзились в мясо вместе с черепком ядра, повредив важные кровеносные сосуды и пережав нервы… Врач был ошеломлен. Он видел рану на поле сражения, она не была настолько тяжела! Кость тогда только чуть треснула. Видно, когда князя выносили из кареты вечером и снова заносили утром, она переломилась окончательно, а тряска по проселочным дорогам усугубила дело. Целых два дня упущено! Последствия могут быть самыми пагубными… Но Багратион, избавившись наконец от дикой боли, самодовольно улыбался, а когда ему принесли шампанского для утоления жажды, и вовсе повеселел.

Жестокие ежедневные перевязки он претерпевал с неизменным мужеством, хотя рана источала такое зловоние, что без курения уксусом с одеколоном рядом с нею нельзя было бы выдержать и одной минуты. С помощью доктора Гильдебрандта Говоров отмачивал теплой водой бинты и компрессы, вынимал из раны старые корпейные связочки, шпринцевал ее декоктом хины с травяными настойками, иногда добавляя вонючую камедь, затем заполнял полость новыми корпейными связочками, вымоченными в том же декокте, присыпал порошком хины, мирры, разных ароматических растений и накладывал повязку. Все разговоры об ампутации князь обрывал на первом же слове, предпочитая пить горькую хинную настойку с валерианой или купоросным эфиром и принимать другие эликсиры для утоления боли. Они, впрочем, действовали мало; Багратион сердился на врачей, которые отнимают у него остаток сил, притесняя болезнь лекарствами.

К десятому сентября он впал в мрачное уныние. Князя было не узнать: он превратился в скелет с обвисшей сухой кожей, едва мог шевелить руками и здоровой ногой, в глубокой ране появились черви – предтеча неудержимого разрушения организма. И всё же самым несносным для Багратиона была бездеятельность: отечество в опасности, а он лежит в постели! Но Говоров не имел чудодейственной пилюли, которая поставила бы его на ноги.

Ночью пульс был слабым и неровным, больной часто и глубоко вздыхал, по его лицу пробегала судорога, а при прикосновении к пылавшему от жара телу на нём выступал липкий пот – тоже дурной знак.

Утром князь долго беседовал с адъютантом, потом подписал кое-какие бумаги для отправки в Петербург. Ему принесли письмо из Ярославля. «Князь Петр Иванович! – Адъютант с трудом разбирал почерк принца Ольденбургского. – Я пишу сии строки больному, но победоносному Багратиону. С большим сожалением великая княгиня и я видим раненым вас, надежду наших воинов. Дай Бог, чтобы вы скоро опять могли предшествовать армиям».

Прикрыв глаза, князь слушал про хлопоты принца по сбору ополчения и размещению раненых. Он ждал. Вот наконец-то: «Великая княгиня поручила мне изъявить вам искреннее свое соболезнование…» Катиш… Совладав с волнением, князь продиктовал ответ: «Сколь ни мучительна для меня моя рана, но я лобызаю ее, получив на поле сражения для славы Августейшего Монарха и для защиты любезнейшего Отечества».

Вытерпев очередную перевязку, он сказал Говорову, что больше не станет принимать лекарств. Врачи сделали, что могли, теперь всё в руках Всевышнего. Доктор не настаивал; он видел, что перемена в больном необратима.

Князь попросил подать его ларчик. Камердинер откинул крышку; там были три табакерки: черепаховая, с портретом Суворова, золотая, с портретом жены, бриллиантовая, с портретом вдовствующей императрицы, и золотой футляр… Пусть лежит. Этот портрет Багратион помнит наизусть. После замужества она просила вернуть ей все ее письма – он не смог. Он лучше бросит их