Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Андрей ощутил, как прохладное тело наливается тугими мышцами, и вместе с физической силой крепнет душа. Он вспомнил, как в детстве владыка Даниил учил вере. Он заставлял соблюдать обряд на молитве, утверждая, что исполнение его по канону — это тоже путь, следуя по которому можно стать истинно верующим человеком. Сам по себе обряд как бы уже был заряжен Божьей благодатью и верой и потому выводил душу человеческую из тьмы и неверия. «И теперь, — размышлял Андрей, — если постоянно помнить и повторять, кто ты, вернется и благородство, и офицерская честь. Я брошу ему в лицо мандат. И пусть он вызывает конвой…»

— А я вас потеряла, Андрей Николаевич! — со смехом сказала племянница Шиловского Юлия, вбегая в гостиную. — Мне казалось, вы до сих пор в ванной!

Большие глаза ее были по-девичьи немного шальные и бесхитростные; тяжелые каштановые волосы тянули маленькую головку к плечу или назад, если она заглядывала вверх. Она успела переодеться в бордовое вечернее платье, отчего сразу повзрослела, спрятав юношескую угловатость. Андрей заметил, что взгляд Юлии то и дело останавливается на его шраме и глаза ее при этом будто вздрагивают. Он всегда чувствовал на нем чужие взгляды, где бы ни был. И только Шиловский не замечал обезображенного лица и всегда смотрел куда-то в переносье.

— Где же ваш дядя? — спросил Андрей, ощущая волнение и тепло от заботливости в голосе Юлии. — У меня к нему очень важное дело.

— У него — тоже! — сказала Юлия. — И он очень просил подождать. Кстати, сорок минут не прошло, дядя, наверное, еще на службе…

— Ему можно позвонить?

— Конечно! — обрадовалась она. — Идемте! Телефон в кабинете.

Она взяла его руку, как дети берут взрослых, и повела за собой в переднюю, затем наверх по лестнице. Андрей послушно следовал за ней, чувствуя на запястье ее теплую руку и бездумно восхищаясь этим теплом. В кабинете она сама взяла телефонную трубку и попросила соединить с Реввоенсоветом. Ожидая ответа, крадучись рассматривала шрам, и Андрей уловил сострадание в ее глазах. Телефон Шиловского не отвечал, Юлия решила, что дядя куда-то отлучился, и хотела перезвонить через несколько минут. Пережидая время, Андрей стал осматриваться. Огромный кабинет был отделан черным деревом и заставлен книжными шкафами, на которых в изобилии стояли чучела птиц: от орла с распущенными крыльями до стайки колибри, изумрудами развешанных на тонкой серебряной проволоке. Кабинет революционера Шиловского скорее напоминал кабинет ученого.

— Дядя учился когда-то в Сорбонне и занимался биологией, — заметив любопытство Андрея, объяснила Юлия. — И до сих пор мечтает вернуться к науке. После своей мировой революции.

Обилие книг напомнило Андрею кабинет владыки Даниила. Полузабытое желание прикасаться к корешкам, доставать тома и листать, случайно выхватывая зрением неожиданные слова и фразы, и тут же искать и находить великий и тайный смысл, судьбоносность этих слов и фраз, тяга к заповедной книжности вдруг обострились, и Андрей непроизвольно потянул дверцу шкафа. Она оказалась запертой на ключ. Сквозь стекло корешки книг казались еще более заманчивыми и притягательными.

— А я изучал историю в университете, — неожиданно для себя признался Андрей. — Только успел забыть об этом… Хотя должен был пойти учителем в гимназию.

— Я все знаю про вас! — засмеялась Юлия. — Дядюшка много рассказывал…

Андрей обернулся на ее смех, скрывая удивление, спросил с расстановкой:

— И что же… он рассказывал?

— Проще спросить, что не рассказывал! — весело ответила она и сняла трубку.

Телефон по-прежнему не отвечал, и удовлетворенная Юлия заключила, что дядя выехал домой и скоро будет. Они спустились вниз, Юлия отправилась на кухню — подогреть ужин, и хотела оставить Андрея в гостиной, однако он пошел следом.

— Хотите, я вам расскажу то, что вы от дяди не слышали? — предложил он, внутренне распаляясь. — И никогда не услышите?

Лицо ее дрогнуло, и опечалились глаза, а волосы, кажется, еще потяжелели.

— Хочу, — проронила она обреченно.

— По моему приказу расстреливали пленных, — сказал Андрей. — По моему… На моих глазах, сорок шесть душ…

— Я знаю, — перебила она, не поднимая головы. — И вас за это арестовали.

— Да, арестовали, — чувствуя, как деревенеют губы, сказал Андрей. — Но за это же произвели в судьи. А я не могу принять такой… благодарности.

— Это революция, — убежденно произнесла она. — А революция отменяет старую мораль. Конечно, жестоко, но иначе победить нельзя.

— Мораль отменить невозможно! — излишне горячо проговорил Андрей. — Это же не указ… не долговая расписка! Как вы можете так говорить?

Он тут же остановил себя, попытался взять в руки: глупо, ведь не Шиловский перед ним, всего лишь его племянница, девица на выданье, которой хочется светской беседы. Надо обождать, сейчас приедет хозяин этого дома, вот тогда можно и поговорить…

— Вы не верите в революцию? — тихо изумилась она, видимо, привыкнув к людям убежденным, как ее дядя.

Андрей усмехнулся и ничего не ответил. Юлия обиделась.

— Считаете меня за глупую девицу, которая существует здесь, чтобы развлекать дядиных гостей?

— Простите, я так не считаю, — буркнул Андрей.

Юлия посмотрела на него по-женски горестно, жалостливо, как на несчастного, убогого человека, однако сказала не о том, что думала:

— Меня воспитывали не вникать в дела мужчин. Но я много слышала о революции… Как же так: не верите и служите ей?

— В Красной Армии семьдесят тысяч офицеров! Бывших… — сдерживаясь, сказал Андрей. — Думаю, мало кто верит. Но они служат, только не революции, а России. И об этом никогда не надо забывать. Я же увлекся, забыл…

Он замолчал, и в тишине услышал пронзительный, но приглушенный толстыми стенами крик. Показалось, что доносится он с улицы, однако Юлия, заметив настороженность гостя, озабоченно объяснила:

— Кузьма кричит, в живом уголке. Кузьма — старый павиан.

— Отчего же он кричит? Голодный?

— Нет, просто солнце село, — улыбнулась Юлия. — Когда становится темно, он боится.

Андрей чувствовал, как его тянет на откровенность, но крик, так похожий на человеческий вопль ужаса, смутил и несколько отрезвил.

— Говорите, говорите, — подбодрила Юлия. — У вас такая странная жизнь, и лицо… Когда вы молчите, оно делается страшным. А когда заговорите — красивый.

— Я не умею вести светских бесед, — признался Андрей. — С пятнадцатого на фронте, отвык.

— А я тоже не умею, — засмеялась она. — Мои родители были очень бедными людьми, и с десяти лет я жила в чужой семье, у дяди. А там говорили только о революции.

— Господи, сколько лжи! Сколько обмана и вранья! — вдруг прорвало Андрея. — Все пропитано, все уже распухло от их сладкой лжи! Не могут обмануть — угрожают, а кто не боится — берут в заложники сестру, мать, старого отца. Воровство по России идет…

— О чем вы? — испугалась Юлия.

— О вашей революции! — отрубил он. — Слово только французское, а по-русски — воровство.

— Но восстал народ, — возразила она не совсем уверенно. — Народ совершил революцию. Он победил.

— Да его обманули! — чуть не закричал Андрей. — Ему наврали и повели за собой. Большевики, меньшевики и прочие… Они обещали ему хлеба и любви. Хлеб и любовь — это коммунизм. Но только чтобы взять власть! Взяли… А теперь не дадут ни хлеба, ни тем более любви. Хуже того — отнимут последнее.

— Вы же контрреволюционер! — догадалась она. — Самый настоящий! Наверное, вы были очень богатым человеком, да?

— Я? — переспросил он, оглядывая стены. — Я жил беднее, чем ваш революционный дядюшка! Мы жили по-крестьянски, в захудалом сибирском уезде.

— Отчего же тогда вы так не любите революцию?

— Скажите мне, Юлия, — спокойнее продолжал Андрей, — что такое — революция? За что ее можно любить? За то, что революционеры использовали завет Моисея — разделяй и властвуй? За то, что поделили целый народ на классы? И одних взяли с собой, вторых пристращали, а третьих и четвертых натравили друг на друга?

Ему стало противно от своих слов. Что толку переливать из пустого в порожнее? Сколько уже было подобных разговоров, от которых в голове оставалась каша, на душе мрак и впереди тупик! Сразу после октябрьского переворота офицеры на фронте до хрипоты спорили, жуя непривычные для языка слова. В окопах грызлись между собой солдаты, на митингах чуть ли не врукопашную сходились приезжие штатские агитаторы.

«О чем мы говорили? О чем? — думал он. — Будто напасть какая-то, навязчивый бред…»

Андрею представилось, как сейчас примерно такой же диалог идет в каждом доме Москвы, в каждой квартире. И не только в Москве — во всех городах и селах миллионы, десятки миллионов людей, запершись или, напротив, распахнув двери, говорят и спорят об одном и том же. Если убрать стены домов и лачуг, то вся страна в этот миг превратится в одну орущую толпу. Да разве может родиться хоть одна светлая мысль в этом оре? И разве прибудет любви и хлеба?!