Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Далеко за стенами, в чреве бывшего купеческою особняка, кричал от страха павиан Кузьма.

Они долго молчали. Разогретый на керогазе ужин остывал, за окнами сгустилась темнота.

— Как же вы живете? — беспомощно спросила Юлия. — И как дальше жить станете?.. Я помню, как тяжело было дядюшке. Его бросали в тюрьму, угоняли в ссылку, он подолгу прятался и жил на чердаках. Но у него была светлая идея. А вы? Откуда у вас берутся силы жить? Нет-нет! Не жить, а — не бояться?

— А я боюсь, — признался Андрей. — Только терплю.

— Как странно, — проговорила она задумчиво. — И страшно… Вы совсем непонятный человек.

Андрей почувствовал, что выговорился, что сжег все заготовленные для Шиловского слова и, будто сон на посту, медленно и коварно подкрадывается усталость. Он посмотрел на часы — все сроки вышли.

— Хотите вина? — неожиданно предложила Юлия и потянула дверцы стеклянной горки. — В Москве «сухой закон», но дядя недавно привез двадцать бутылок старого вина. Я уже пробовала!..

— Благодарю, — бросил он. — Вашего дяди я не дождусь. Мне пора. Было очень приятно познакомиться. Честь имею.

В передней он снял фуражку с вешалки — оленьих рогов, крепко насадил на голову. Чувствовал, что Юлия стоит сзади и смотрит ему в спину. Андрей взялся за ручку двери, когда она спохватилась:

— У вас есть ночной пропуск?

— Пропуск? — он медленно обернулся. — Зачем?

— Чтобы не задержал патруль!

— У меня есть мандат.

— Без пропуска все равно задержат.

— Убегу!

Юлия схватила его за руки.

— Не пущу! Вас убьют! Патруль стреляет, если бегут! Я сама видела…

«Теперь так и будет, — обреченно подумал он. — Есть пропуск — живи, нет его — ты вне закона. В. камере было лучше, в „эшелоне смерти“ я был свободнее…» Он вспомнил, что однажды поздно вечером их уже останавливал патруль, и Тауринс предъявлял пропуск. На два лица. Они даже ему личного пропуска не дали…

Окончательно сломленный, он тихо попросил:

— Налейте мне вина… А спать я буду вот здесь, у порога. Как и положено вашему псу. Где обычно спит ваша собака?

— Что с вами, Андрей Николаевич? — Юлия по-прежнему держала его за руки. — Не смейте так говорить!

— Дайте мне вина!

— Сейчас, только успокойтесь, — она метнулась на кухню. — Дядя к вам очень хорошо относится, поверьте! Если не сказать больше…

— Не говорите! Я сам все очень хорошо чувствую! — засмеялся Андрей. — Я ему так благодарен! Он спас от смерти! Он вытащил меня с того света! Пригласил в свой дом и даже в «сухой закон» достал вина! Ну, скорее, Юлия! Иначе я стану кричать, как ваш павиан. Видите, света нет, тьма кругом, тьма, и мне страшно…

Он схватил поданный Юлией бокал, выпил одним духом и, опомнившись, провозгласил тост:

— За хозяина дома! За моего хозяина!.. Что же вы не пьете? Вы обязаны выпить за господина!

Она, заражаясь его истеричностью, налила себе полный бокал, выпила, не поднимая глаз.

— Браво! — закричал Андрей. — Еще раз! Еще хочу за хозяина!

Андрей сам налил вина — бутылка была старая, с медалями, наверняка из царских погребов, и это еще добавило яростной веселости.

— Служить такому человеку — счастье, Юленька! Да здравствует революция!

Он выпил, но жар нетерпения и какого-то буйства еще сильнее палил грудь. Тогда он схватил тяжелую, граненую бутылку и, запрокинув голову, вылил в рот, вдавил в себя оставшееся содержимое.

— Это за светлое будущее, — выдохнул Андрей. — За любовь и хлеб.

— Как же помочь вам? — чуть не плакала Юлия. — Вам плохо? Вам горько, да? Скажите, чем я могу помочь?

— Ах, благодетельница вы моя! — захохотал Андрей. — Да я стану хвостом вилять, руки лизать!..

— Андрей Николаевич!

— Лаять я научусь! И будьте спокойны: ни дома вашего, ни революции никто не тронет! Я страж! Я верный раб и страж!

— Ну, что же мне делать? — стонала она. — Чем же помочь?

— Дайте еще вина! — подсказал Андрей. — Пока хозяин не видит! Дайте еще одну кость!

— А вам поможет? Поможет?

Юлия достала приземистую, пузатую бутылку, но, подавленная и растерянная, выронила ее на пол. Андрей чуть ли не на лету подхватил бутылку, бросился целовать руки Юлии. Она высвободилась, отбежала к окну, глядя с жалостью и страхом. Андрей изломал, сокрушил закупорку, вынул притертую пробку, вдохнул запах вина:

— Боже! Веками пахнет… Попробуйте, Юлия! Это же дух времени!

Она отшатнулась, помотала головой. Андрей не отступал.

— Тогда выпейте со мной! За униженный русский народ. За измученную Россию! За умершую! Не чокаясь, как на поминках.

Всунув в ее руки бокал с вином, он с трудом выцедил свой и долго стоял, опустив голову. Наверное, Юлии показалось, что он угомонился.

— Я совсем вас не понимаю, — проговорила она. — Вы сильный человек. Я же чувствую в вас такую силу!.. Но вы — как ребенок!

Андрей только рассмеялся, опершись о стол:

— Нет, вы понимаете, все понимаете… Даже отчего кричит ваша обезьяна! — Он взял бутылку и бокал, догадливо поднял их над головой. — Мы сейчас угостим патруль! У него ведь тоже собачья служба!

Юлия догнала его у двери, заслонила ее собой.

— Не пущу! Андрей Николаевич, пожалейте меня, прошу вас!

— Хорошо, — согласился он. — Пожалею. Но давайте тогда подадим вашему охраннику! Он там в одной гимнастерочке, озяб!

— Не ходите, он латыш и не понимает по-русски…

— Ничего, поймет! — заверил он, отстраняя Юлию. — Все-таки собачья душа! Пусть порадуется!

Андрей сбежал с крыльца, отыскивая взглядом красноармейца, закричал:

— Стрелок! Эй, товарищ!

Юлия дрожала, стоя на крыльце, и зажимала ладонью рот.

Охранник маячил на своем месте — у калитки. Он и правда озяб, ежился, обнимая холодную винтовку.

— Пей! — Андрей подал вино. — Этому напитку полста лет, не меньше. Пей, а то где еще попробуешь царского!

Латыш осторожно и недоверчиво взял вино, пробормотал что-то на своем языке и, утерев губы, словно боялся запачкать бокал, выпил. Выпил и рассмеялся:

— Корошо! Корошо!

И Андрей засмеялся, толкнул его в плечо и, так смеясь, пошел в дом. Юлия заперла дверь на ключ, сказала решительно:

— Никуда больше не пущу!

— А мне больше никуда и не нужно! — закричал он и повалился в кресло. Увидев рояль у окна, завешенного черными гардинами, размел их, разгреб, чтобы было светлее, и откинул крышку инструмента.

— Играть буду! Играть и петь!

Руки отвыкли, не гнулись, и костяные клавиши, желтевшие в сумерках, выскальзывали и разбегались под пальцами. Он все-таки приловчился, нашел аккорд и запел:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны…

Однако бросил руки на колени и замолк, потом зашевелился и вновь повеселел.

— Нет, лучше спою песню врага моего! Гимн армии Николая Васильевича, адмирала Колчака!

Он подобрал мелодию, инструмент под его руками играл грубо, визгливо — словно просил пощады и хотел вырваться.

— Во веки славься Господь в Сионе! — прокричал Андрей первую строчку гимна и снова замолк. Помедлив, закрыл крышку.

— Не поется мне и не плачется, — выговорил он, глядя в лицо Юлии. — Вы устали от меня… Хорошо, я иду на место. Где мое место? У двери? — Направился было в переднюю, однако спохватился, заговорил тихо, доверительно: — На хозяйской кровати хочу! Пока хозяина нет! Где его спальня?

— Андрей Николаевич, милый! — взмолилась Юлия. — Я вам постелю в гостевой комнате. Идемте!

— Нет, хочу на хозяйской! — закуражился он и пошел сквозь анфиладу. Заблудился, попал в тупик, но узнал дверь ванной. Юлия попыталась увести его, однако Андрей засмеялся и, указывая на ванную, проговорил восхищенно:

— Я здесь воду украл! На четвереньках ползал…

Он побежал по лестнице наверх, Юлия не отставала, уговаривала, молила его; Андрей лишь пьяно смеялся и дергал двери комнат.

— Знаю! Знаю… Завтра будет порка. Но — хочу! На хозяйской!

И Юлия сама открыла перед ним маленькую дверцу, ввела в узкую, почти пустую комнату с одним окошком. Андрей увидел солдатскую кровать, заправленную солдатским же одеялом; рядом была тумбочка, табуретка и расшлепанные домашние туфли.

— Что это? — спросил он, словно напугавшись голых стен и аскетической обстановки. — Одиночка? Камера?

— Дядюшкина спальня, — виновато ответила Юлия. — Он не любит, чтоб сюда заходили… И убирает сам.

Андрей вышел из комнаты и послушно направился за Юлией. В глазах почему-то стояла перетертая, вылущенная телами солома, в которой лежал Шиловский в «эшелоне смерти», и земля — тяжелая, каменистая земля у железнодорожной насыпи, серо-синеватая, напоминающая цвет солдатского одеяла.

В гостевой было темно — черные шторы не пропускали даже хилого, сумеречного света. Будто сонный, с закрытыми глазами — все равно ничего не увидеть — Андрей разделся, ощупью нашел кровать, уже кем-то приготовленную и неимоверно широкую, так что не достать краев. Шелковисто зашуршала простыня на тяжелой перине, пуховое же одеяло, наоборот, показалось легким и отчего-то колючим. «Это солома, — подумал он. — Или нет, сено, на сенокосе…»