Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

Жеребчик вскинулся на дыбы и, вторя эху выстрела, пронзительно заржал. Потом заплясал, закружился на месте, взрывая копытами мягкую лесную землю. Сквозь тонкую кожу на морде проступили вздутые кровяные жилы.

— О-оп, о-оп, — пропела конюшица. — Что вскипятился? Выстрелов не слышал? Привыкай…

Жеребчик встал мордой в сторону, откуда прозвучал выстрел, насторожил уши.

— Где стреляют, туда нам нельзя… Ну, пойдем землянку копать? — Она взяла за гриву. — Скоро зима, выпадет снег. Будет красиво, но холодно.

Он послушался, однако шел и все время поворачивал голову назад, стриг ушами, хотя в лесу вновь установилась звонкая, как воздушный шар, тишина. На мысу материкового берега под огромными старыми соснами была почти отрыта просторная землянка. Яма была много глубже человеческого роста, но конюшица вошла в нее сквозь щель, прорытую в берегу, и стала равномерно вышвыривать лопатой песок. Жеребчик встал на край ямы и, сторожа уши, начал отгребать землю: его смущала и манила та сторона, откуда стреляли. У конюшицы скоро замерзли ноги на сырой земле. Она выбралась наверх и, разворошив головни кострища, подбросила сучьев. И пока они разгорались, стояла босыми ногами в золе и жмурилась от блаженства.

Жеребчик же вновь заметался, выписывая круги под соснами, зафыркал от возбуждения и ощущения неведомой и незримой человеку опасности.

— Что там? Ну что ты разволновался? — спросила конюшица.

Жеребчик побежал по направлению выстрела, остановился, позвал ее тонким ржанием, похожим скорее на стон.

— Хорошо, посмотрим, — согласилась она и босая легко побежала по мягкой павшей листве.

Под старыми осинами жеребчик заволновался сильнее, взбил копытами землю, отфыркивая запахи. Конюшица остановилась рядом с лежащим человеком. На багровых листьях совсем не было видно крови; она как бы смешалась и растворилась в осенних красках. Она присела у головы, погладила волосы.

— Да, брат, холодно тебе будет зимой…

Жеребчик не хотел, но шел к поверженному человеку. Ноздри улавливали отвратительный дух смерти, и бушующая в теле жизнь выбрасывала его назад.

— Не видел мертвых? — спросила конюшица. — Смотри… Люди тоже могут, как кони, умирать на бегу… Ты постой тут, я за лопатой схожу. Надо и ему землянку вырыть, замерзнет…

Она принесла лопату и принялась рыть яму прямо там, где человека застигла смерть. Пообвыкнувшись, жеребчик осторожно подошел и стал отгребать выброшенную из могилы землю.

— Здесь не надо, — сказала конюшица. — Мы его потом землей покроем, так ему теплее будет.

Конюшица копала долго, пока не зарылась в землю по плечи. У нее опять мерзли ступни ног: солнце кое-как согревало палые листья, но земля под ними была уже сырая и холодная. Потом она спустила мертвого в яму, удерживая его за руки, столкнула туда же пистолет и присыпала листьями, словно багровым покрывалом.

— Вот теперь давай зарывать, — сказала она жеребчику и взялась за лопату. — Земля легкая, ему хорошо будет. А сверху присыплет листьями, потом снегом укроет. На будущий год опять все повторится… Когда человек один остается, ему всегда хорошо.

Черно-багровая, смешанная с листьями земля бесшумно осыпалась в яму…

Кирилла прождали до позднего вечера, однако ни в этот день, ни на следующий он не пришел. Теряясь в догадках, но уже привыкшие к его внезапным приездам-отъездам, домашние продолжали ждать, ибо ничего другого в их положении не оставалось. А еще через день Аристарх Павлович с Валентиной Ильинишной расписались в загсе, просто, без торжества, без музыки и шампанского. И в этом тоже была своя прелесть, поскольку тихая эта свадьба походила на молчаливые их прогулки по аллеям Дендрария, когда, взявшись за руки, они могли часами просто бродить по заповедным местам. И не обронив ни слова, они наслаждались общением: одновременно грустили и одновременно смеялись, а если между ними проскакивала искра, что случалось редко, то и сердились друг на друга одновременно и молча. Это их общение напоминало немое кино, где все выражалось жестом, танцем, движением руки или глаз. Они словно боялись расплескать словом свою любовь и держали ее в руках, как яйцо, под хрупкой скорлупой которого таилась загадочная, неподвластная разуму жизнь.

Ко всему прочему, в доме опять был траур, чтобы играть шумную свадьбу.

Но когда они вернулись из загса, Екатерина накрывала стол в парадной зале. Тут было все — цветы, шампанское, молочные поросята, суровая водка местного разлива и рисовая кутья с изюмом.

— К месту ли это, Катя? — смутился Аристарх Павлович.

— А почему нет? — вздохнула она. — Нам придется примирить тризну и свадебный пир. На войне как на войне…

Затопили камин, и здесь, у огня, поминали и поздравляли, желали счастья и земли пухом… И часто прислушивались, не идет ли кто, и озирались на дверь — не отворится ли, не войдет ли тот, кого ждали и кого искали.

В самый разгар застолья пришел Олег. Спел заздравную, прочитал заупокойную, выпил шампанского и водки, затем отозвал Аристарха Павловича на улицу и неожиданно попросил:

— Дай мне пистолет. Я видел, у тебя есть, отец.

— Зачем тебе пистолет? — насторожился Аристарх Павлович.

— Я уйду с ребятами.

— Куда? Защищать Белый дом?

— Я уже защищал его однажды, — вымолвил Олег.

— Так куда же? В партизаны? В подпольщики? — Аристарх Павлович посуровел. — Хватит старшего с младшим, голову и хвост обрубили. Мало крови? Не настрелялись?..

— Змея еще жива, отец… А умирающий гад больно кусает.

— Кусает… Да только себя за хвост, если ее не трогать.

— Что же, сидеть и ждать? Но сколько? И чего?

Аристарх Павлович увидел гроб, стоящий на лесах, подтянулся, задвинул дальше, чтобы не бросался в глаза.

— Теперь уж недолго осталось. На крови долго никто не сидел, и раненая змея живет лишь до рассвета.

— А рассвета может и не быть! — страстно сказал Олег. — Семьдесят лет ждали, но чуть блеснуло, и снова мрак. Ты знаешь, насколько он, отец?

Над Дендрарием густо гремел и кувыркался вороний крик. Стаи кружились в небе, словно хлопья сажи над пожарищем, рассаживались плотно, крепко — будто вливались в голые сучья деревьев.

— Не знаю, — проронил Аристарх Павлович. — Думаю, до весны. Медведь весной из берлоги поднимается. Не будите его раньше — всем беда будет. И самому медведю.

Олег послушал гомон черного воронья, помотал головой:

— Все равно уйду, отец! Я решил. Дай пистолет.

— Если решил — иди. Только пистолета тебе не дам. У тебя крест есть, иди с крестом.

— Нет, довольно! Я уже пробовал кидать мячики… Пересвет с крестом был и с копьем!

Аристарх Павлович схватил его за грудки, притянул к себе:

— Вспомни! Вспомни, против кого стоял Пересвет? И против кого ты собираешься встать?!

Оттолкнул, отвернулся.

— Прости, отец… Береги Аннушку. Не отпускай ее от себя.

— Да как же я вас удержу всех?! — закричал Аристарх Павлович. — Не успели собраться, а уж снова нет никого!

— Ничего, корешок останется! — уже издалека крикнул Олег. — Аннушку береги! И дом! А мы — навоз, в землю уйдем!..

Он еще что-то кричал, но слова утонули в вороньем крике.

Аристарх Павлович постоял, глядя в темноту, и медленно стал подниматься по ступеням. И тут на глаза снова попал гроб: как ни прячь, он все равно являлся, словно призрак. Аристарх Павлович поднялся на леса и со всей силы швырнул его на землю. Гроб развалился, посыпалась стружка. Он спрыгнул с лесов и подпалил белую дорожку стружек. Пламя побежало стремительно, вмиг охватило обшивку и сухие сосновые доски. На шум выскочили домашние, сгрудились на парадном крыльце. Царевичи с двух сторон подпирали мать, Валентина Ильинишна придерживала закутанную в доху Аннушку.

— Пошли, пускай горит! — сказал он и остановился.

Только сейчас он понял, что остался единственным мужчиной в доме. Все как в войну…

В тот же вечер Аристарх Павлович дозвонился до Веры в Питер и стал требовать, чтобы она немедленно приехала. Вера ссылалась на срочные дела и все пыталась добиться, что же еще стряслось в доме.

— Ничего не стряслось! — злился Аристарх Павлович. — Просто все ушли! Остались одни женщины и дети!

— Чем же я помогу? — вдруг сломалась она. — Я тоже женщина… И у меня большие неприятности из-за Алеши. Ну зачем он пошел в этот Белый дом?

— Не бери греха на душу, Вера! — сдерживаясь, проговорил Аристарх Павлович. — Он пошел защищать закон! Не суди мертвых.

— Да кому он нужен, этот закон? — в сердцах сказала Вера.

Аристарх Павлович не дослушал ее и положил трубку. Сжал голову руками. Телефон еще дважды звонил — он поднимал трубку, но, услышав голос Веры, бросал на аппарат.

Всю ночь он пролежал с закрытыми глазами, вставал, глотал снотворное, нюхал валерьянку, да так и не уснул. А утром надел спортивный костюм, откинул спинку дивана и сунул руку в нишу, где хранился кольт, пошарил — пусто!..